Источник: The New Times
Одному из немногих советских философов европейского уровня 15 сентября исполнилось бы 85 лет
Тбилиси, квартал Ваке, рядом университет. Дом сталинской архитектуры, но одушевленной югом. Фасад очень красивый, обращенная во двор сторона дома выглядит запущенной. Дверь с кнопками, над одной из которых надпись «Иза» по-грузински: Иза Константиновна — сестра философа, единственный жилец квартиры. Подъезд старый и обшарпанный, как и многие подъезды в городе.
Сестра и любовь
Распахнутое во двор окно неотапливаемой комнаты, куда из-за этого невозможно зайти зимой. Эффект недавнего присутствия: не то чтобы философ вот так взял только что и вышел. Скорее, просто уехал. Рисунки Эрнста Неизвестного на стене, портрет Канта. Книги, которые как будто раскрывались совсем недавно и с ними хозяин комнаты работал — подчеркнутые строки и на полях пометки. Антонен Арто, Жорж Пуле — прямые отсылки к статьям и лекциям. Французы, итальянцы, Большой итальянский словарь.
В проходной комнате, где спала покойная мама, — старые пластинки, в том числе те, которые привозил Мераб. Проигрывателя нет. «Я читаю пластинки», — смеется Иза. Человек русско-грузинской аристократической культуры, она выглядит суховатой и строгой, а на самом деле теплая, остроумная и добрая. Иза преподает русский двум грузинским девушкам, которые любят русскую литературу, и они общаются на равных. Думаю, именно поэтому они к Изе и ходят. И еще их совершенно точно привлекает дом, в котором живет дух философа.Любовь сестры к нему была молчаливой и внимательной, ничего не требующей взамен. С ней Мераб обсуждал возможный отъезд из Грузии. Их отношения за эти годы стали настолько близкими — Иза растила в 1970-е его дочь, а в 1980-е заботилась о том, чтобы он мог спокойно, в комфортном одиночестве, заниматься философией, — что естественным оказался вопрос: «А ты?» В смысле — уедешь ли ты за братом из Тбилиси, где провела всю жизнь, работая школьным учителем.
Против социальной алхимии
Мераб Мамардашвили считал, что в философии нет плагиата — просто потому, что разные люди могут иногда мыслить одинаково. Наверное, все-таки в этом была доля снисходительно-веселого лукавства. Ведь попробуй плагиировать Сократа. Попробуй плагиировать Мераба — у него не было философской системы, которую можно уместить в параграфе учебника, и свои мысли он чаще всего излагал устно. И попробуй вставь его мысль в диссертацию депутата Госдумы РФ! Мамардашвили — единственный советский публичный интеллектуал мирового уровня. Он и жил-то в контексте не русской или советской, а именно мировой философии — в основном во французской, итальянской, английской языковой среде, потому что говорил и читал на этих языках.
Для советской интеллигенции он был своего рода поп-фигурой. Вероятно, из-за своего «сократизма», устной традиции передачи философского знания: пленки с его лекциями ходили так же, как записи песен Окуджавы, Галича, Высоцкого. Их творчество было способом критического осмысления действительности, а лекции Мамардашвили оказывались такой же попыткой публичного мышления, только в другой форме. Что само по себе было фрондой в ситуации доминирования негнущейся государственной идеологии.
Хотя инвективы в адрес господствующей идеологии Мамардашвили считал своего рода оксюмороном. Функция идеологии — «клеить», держать и не столько сохранять, сколько охранять сложившийся социальный порядок. Не принимая этого порядка, оставаясь свободным человеком, Мераб Мамардашвили в то же время относился к нему спокойно-аналитически, попыхивая трубкой и иронически глядя сквозь толстые стекла очков.
Заметим попутно, что «общественно-политическую» мысль, в том числе русскую и советскую, философ оценивал как социально-утопическую, называл ее социальной алхимией, которая не в состоянии адекватно описать действительность или извлечь уроки из истории, потому что все тезисы и термины ее предустановлены, заранее доктринально сформулированы.
В записных книжках Мамардашвили есть важное замечание: «Всякая идеология доходит в своем развитии до такой точки, где ее эффективность состоит не в действии того, что она говорит, а в том, что она не дает сказать». Особенно если идеологии и сказать-то уже нечего.
Без «отличительного колпака»
В середине 1980-х Мамардашвили ушел в подробный философский разбор прозы Марселя Пруста. Казалось бы, где Пруст, Декарт, Кант, а где советская власть? Но вот за эту самую способность мыслить — не антисоветски, а просто несоветски — Мераб Мамардашвили и был изгнан со всех своих работ в Москве и провел последние десять лет жизни, с 1980 по 1990-й, в Тбилиси, в неотапливаемом доме на проспекте Чавчавадзе, в комнате, выходящей огромным окном во двор. Окном, из которого по сию пору льется, как в стихотворении Арсения Тарковского, «вечерний, сизокрылый, благословенный свет», узнаваемый даже на фотографиях философа.
И в то же время размышление о Прусте стало возможным потому, что советская власть, озабоченная подавлением прямого политического несогласия, упустила другое: возможность глубины. Можно было изучать Канта, Декарта, античную философию. Но и думать по поводу Канта, Декарта, античной философии. Что само по себе точило изнутри политический режим: когда начинаешь думать глубоко, видеть второй, третий слой — это вдруг становится опасным для основ системы.
Мераб Константинович называл себя метафизиком, как бы говоря: занимаюсь самыми глубокими вещами, не ищите во мне поверхностного и политического. Он был одиночкой, индивидуалистом, отчасти поэтому не мог стать диссидентом — принципиально не принимал подполья, считал, что культура может быть только открытой. «Уважение законов и отсутствие желания обязательно носить какой-либо отличительный колпак и ходить на манифестации протеста всегда давало и даст, представьте, возможность свободно мыслить», — почти запальчиво отвечал он на вопросы читателей журнала «Юность» в 1988 году.
Он и здесь шел против течения, придерживаясь почти набоковской позиции неучастия в клубах и кружках: «Не участвуй в этом ни «за» ни «против» — само рассосется, рассыплется. Делать же нужно свое дело, а для этого следует признать право на индивидуальные формы философствования».
Взаимная индукция мысли
Мамардашвили — из послевоенного поколения выпускников философского факультета МГУ, с которых в СССР началась собственно философия, в отличие от советской философии как части идеологии и агитпропа. Ну и отпочковавшаяся от нее социология: Борис Грушин и Юрий Левада заложили фундамент и основали традицию.
Мамардашвили неоднократно подчеркивал важность 1950-х, когда на философском факультете МГУ появился, по его словам, «некий духовный элемент». Идейно Мерабу не был, например, близок гегельянец и марксист Эвальд Ильенков. Но с ним у Мамардашвили возникала, по его определению, «взаимная индукция мысли».
Комфортную для мысли среду создавали философы круга Института философии АН СССР и журнала «Вопросы философии» при главном редакторе Иване Фролове — именно в этой команде замом главного работал Мамардашвили, а заведующим отделом зарубежной философии был писатель Владимир Кормер, автор выдающегося романа «Наследство» о диссидентской и подпольной среде позднего совка.
Статус полуофициального гуру стал едва ли не общепризнанным в годы перестройки. Но и в перестроечный стиль мышления Мамардашвили не очень попадал. Когда все вокруг сходили с ума от обрушившейся свободы, кидались из крайности в крайность, превращаясь то в поверхностных демократов, то в неофитов-охранителей (трагическая история, произошедшая с Александром Зиновьевым), казалось, единственным трезвым человеком оставался Мераб.
И не просто трезвым: он был не русским, не грузином, он был и оставался гражданином мира, как и надлежало философу европейской традиции и мирового масштаба. Он и для тогдашней Грузии оставался чужим, да отчасти остается и сегодня. Антифашизм и антисталинизм Мамардашвили сочетались с антинационализмом. Его слова об истине, которая выше нации, и о том, что, если народ пойдет за Звиадом Гамсахурдиа, он пойдет против народа, — стали классикой. Общение с нацией обернулось настоящей драмой. И стоило ему конфликта со звиадистами, нервов и расстроенного здоровья.
Усилие
Одно из главных понятий философии Мамардашвили — усилие. Для философа человек — «это прежде всего постоянное усилие стать человеком», «человек не существует — он становится». Культура — «это усилие и одновременно умение практиковать сложность и разнообразие жизни». То же — и история. И все это налагает на человека ответственность — не стать варваром. Для того чтобы не стать варваром, тоже надо прилагать усилия: «Человек только тогда фигурирует как элемент порядка, когда он сам находится в состоянии максимального напряжения всех своих сил».
Сознание меняется только там, «где была проделана работа». Ничего просто так, само собой, не возникает. Например, «случился» в европейской истории опыт представительной демократии, что могло закончиться ничем. Но была проделана работа. В России же «не случилось так, чтобы возникла артикулированная форма выражения, обсуждения и кристаллизации общественного гражданского мнения». Однажды в 1981 году философ опоздал на лекцию и сказал, что во сне к нему приходил Декарт, а когда он проснулся, горлом пошла кровь. Это была шутка. Почти буквальное воспроизведение рассказа Эммануила Сведенборга о том, как ему приснился Декарт.
Впрочем, сам Декарт видел пророческие сны.
25 ноября 1990 года друзья Мераба Мамардашвили Лена Немировская и Юрий Сенокосов, в квартире которых он всегда останавливался в Москве, проводили его в аэропорт — философ с тяжелым сердцем улетал в беспокойный Тбилиси. В накопителе Внукова он умер.
Мамардашвили вполне мог бы приложить к своей жизни и своей смерти собственные же слова из «Картезианских размышлений»: «Сократа убили, чтобы избавиться от него, как от оспы, убили неприятием, а Декарта, который скрывался более умело, чем Сократ, убили — любовью, как бы распяли на кресте его же образа, его ожиданий».