Источник: Ведомости
Одно из отличительных свойств авторитарных режимов – регулярные апелляции к специфическим образом понимаемым морали и нравственности. Телевизионный деятель искусств (копирайт – фрекен Бок) Толстой может рекомендовать гражданам не самой богатой страны, находящейся в состоянии самоизоляции, употреблять от гипертонии кору дуба и боярышник вместо идеологически чуждых космополитических лекарств, но в то же время всей мощью государственного телевидения обрушиваться на безнравственную золотую молодежь в лице Кокорина и Мамаева. Политик с несколько туманной репутацией Турчак, призванный перезапустить «Единую Россию», но лишь сопровождающий ее электоральную деградацию, берет на себя роль оскорбленного в чувствах духовного поводыря нации и пишет донос министру культуры Мединскому на еще не смонтированный фильм Алексея Красовского «Праздник», действие которого происходит в новогоднюю ночь 1941–1942 гг. в элитарной семье во время блокады Ленинграда.
Режиссер, наверное, не мог не понимать после скандала с вопросом телеканала «Дождь» – «Стоило ли оставить блокадный Ленинград и тем самым уберечь сотни тысяч жизней?», на сколь зыбкую территорию он заходит. И как на нем отоспятся морализаторы, находящиеся в перманентной борьбе за приз за лучшее проявление лояльности и в поиске хотя бы каких-то поводов быть замеченными общественным мнением.
Фильм никто не видел. Фрагмент, выложенный в сети, мало о чем говорит, кроме как о драматургическом единстве времени и места: дача и семейный ужин – классика жанра. Если бы Красовский поместил своих героев в декорации голодного 1947 года (о голоде 1946–1947 гг., который, как и катастрофа первых месяцев войны и блокада, был во многом следствием чудовищных ошибок Сталина, широкая публика мало осведомлена), никто бы на это кино и не обратил внимания. У фильма были бы и продюсер, и прокатное удостоверение. Одно слово – «блокада» – превратило картину в невероятно удобную мишень, в которую можно бить без промаха.
Ну, ошибаются с неделикатным выбором времени и места не только режиссеры. Помнится, крупные государственные деятели Иванов и Мединский испили горькую чашу маннергеймовки до дна, когда освятили своим присутствием открытие мемориальной таблички маршалу Маннергейму в Санкт-Петербурге. Если уж вы национализируете ленинградскую блокаду и превращаете ее в одну из духовных скреп режима, тогда должны понимать, что маршал и президент Финляндии воспринимается в массовом сознании не как офицер царской армии, а как один из виновников событий 1941–1943 гг. На этом фоне даже фильм «Праздник» менее эффектен в своей неделикатности.
Дискуссия о картине обнаружила несколько совсем уж диких свойств нынешней историко-культурной мифологии. В ходе споров, например, товарищ Жданов предстал в образе страстотерпца, который «весь горячий, весь белый», пошатываясь от дум о народе, оборонял город своим телом. И даже никаких ромовых баб не ел. Соответственно, фильм, построенный на признании факта наличия в блокаду привилегий у отдельных представителей номенклатуры, снят, как написала одна прокремлевская газета, «по сценарию абвера». В авангарде оскорбленных, естественно, оказалось Военно-историческое общество, недавно завершившее демонстративные раскопки в Сандармохе с радостным предъявлением неизвестно чьих останков в подтверждение того, что не только НКВД расстреливал в карельских лесах, но и горячие финские парни.
Механизмы отечественного скрепообразования оказались совсем уж обнажены после того, как «Праздник» был приравнен к «Матильде» и «Смерти Сталина». Стало очевидным, что, точнее, кто у нас, как атланты, подпирает здание государственной идеологии: Николай Второй и Сталин. Между насмешкой над убийцей в «Смерти Сталина» и фальсификацией истории ставится знак равенства. Но лично мне кажется кощунственным сам факт коллективной защиты вурдалака, уже открыто причисленного к лику духовных скреп. «Смерть Сталина», на мой взгляд, фильм совершенно дурацкий, гораздо страшнее эта кончина, пахнущая карболкой и испарениями умирающего тела, например, в гениальном «Хрусталев, машину!» Германа. Однако речь о том, как фильм-комикс стал необычайно удобной мишенью в борьбе за «правду» государственной мифологии. Ведь из всех скреп для нас наиважнейшей является дыхание Чейна – Стокса.
И еще об одном: о молчании историков. Высказываются все, кроме профессиональных историков. Они вообще стоически молчат по всем важным поводам. В истории с раскопками в Санадармохе высказались только финские историки, да и то, скорее, с искренним недоумением и широким жестом, приглашающим в полностью открытые архивы.
Возможно, историки просто боятся говорить. Да, Великая Отечественная – основа идентичности нации. Но мифология Великой Отечественной с сохранением болевых точек, которые запрещено трогать, – основа легитимации власти и способ проявления лояльности ей. Вообще говоря, дискуссии о кино со столь неудачно выбранным временем для сюжета должен предшествовать публичный разговор профессиональных историков. Но в обстоятельствах сегодняшнего невротического «дискурса» он, боюсь, невозможен.