В России формируется новая политическая реальность, причем происходит это не эволюционно, а в результате внутреннего слома, вызванного войной против Украины. В прошлом путинский режим не раз проходил точки бифуркации – например, в 2014 году в Крыму или в 2020-м при отравлении Алексея Навального, – но все эти поворотные решения российская власть вынашивала внутри себя, шла к ним, созревала. Война же застала российские элиты врасплох, а неспособность Путина быстро и победоносно завершить ее радикально меняет природу и перспективы внутриполитических процессов.
Впервые почти за четверть века правления президент принял радикальное и стратегическое решение практически в полном одиночестве. Какими бы лояльными и осторожными ни были российские элиты, насколько бы они ни были готовы разделять путинскую логику или, в крайнем случае, мириться с ней, это все равно не отменяет того, что война была навязана им без обсуждения, без подготовки.
Теперь, оправившись после первого шока, российская элита постепенно начинает принимать новую реальность, приспосабливаться к ней, осознавать безнадежность ситуации в долгосрочной перспективе. Первоначальный подъем, связанный с острой обидой на Запад и неожиданной устойчивостью российской финансовой системы, сменяется унынием и непониманием того, как страна будет перестраиваться на новые рельсы.
Дело тут даже не в том, что в элите отсутствует представление, как быть дальше, а в самом политическом лидерстве Путина. То, как было принято судьбоносное для страны решение – очевидно, основанное на ошибках и просчетах, – не только мощно ударило по президентскому авторитету, но и вызвало глубокую обеспокоенность – а как президент будет справляться в будущем.
Развязав войну и не сумев ее выиграть в первые недели, Путин загнал самого себя в ловушку – разочаровал и тех, кто считал войну ошибкой, и тех, кому действия российской власти кажутся слишком мягкими и нерешительными. Сформировался негласный консенсус – войну надо было либо сразу выигрывать всеми доступными способами, либо не начинать вовсе.
Сегодня многим внутри власти кажется, что Путин взял на себя слишком много, но оказался слишком нерешительным, чтобы нести это. Президент как бы застрял между двух миров – он не может позволить себе прекращение войны (что видится как поражение России), но и не решается довести ее до конца.
Можно, конечно, спорить, насколько Россия в принципе способна ее закончить, исходя из имеющихся ресурсов и военных возможностей, но тут речь о настроениях в элите. И с точки зрения «партии войны», Путин выглядит слабым. Это разрушает внутриэлитную солидарность с президентом, делает его поддержку все более хрупкой.
Это еще не означает, что в российской элите зреют основы для будущего переворота и кто-то из путинского окружения окажется готов восстать против президента. Вероятность такого развития событий крайне низкая, потому что чувство бесперспективности и уныния вызывает своего рода паралич российской власти. Недовольство и альтернативное видение ситуации (будь то более примирительное или более воинственное) упираются в отсутствие механизмов для политического действия.
Российская элита атомизирована, в ней каждый боится за свое будущее и живет в постоянном страхе перед доносами. Арбитражная функция Путина слабеет, но он все равно остается единственным «гарантом стабильности», хотя ее уже нет, потому что других механизмов регулирования внутриэлитных конфликтов в России так и не появилось.
Силовики опасаются либерального реванша, технократы – разгула репрессий, крупный бизнес – советизации экономики. И многим кажется, что по-прежнему только Путин может уберечь их от этих рисков. Причем президент тут ценен даже не как физическая фигура, а как набор идеологем, которые позволяют сшивать систему в нечто единое, избегая социальных бунтов или губительных внутренних расколов.
Этот политический паралич не вылечить ни высоким уровнем социального недовольства, ни западными санкциями, ни финансово-экономическим кризисом. Он – прямое следствие запрета на политику для элит, слишком сильно зависимых от Путина.
Однако российской элите придется меняться из-за дальнейшей деградации политического лидерства Путина. Недооценка им рисков для российской промышленности, банковского сектора, энергетики, некомпетентность в финансово-экономических делах, помноженная на недоверие к окружению и экспертам, будут вести к запоздалым и ошибочным решениям.
Недавно президент обрушился с критикой на губернатора Калининградской области Алиханова, который пожаловался на проблемы с логистикой в строительстве из-за «специальной военной операции». Это вызвало острую эмоциональную реакцию Путина, который жестко отрезал: война тут ни при чем и не надо на нее ссылаться для оправдания провалов.
Такой подход оставляет элиты наедине с проблемами и укрепляет уверенность, что руководство страны не способно адекватно оценивать последствия войны и эффективно управлять рисками.
Путин создал ситуацию, к которой сам оказался не готов и с которой не знает, как справиться, а выстроенная им система российской власти устроена так, что мешает коллективно и взвешенно принимать эффективные решения. В этом главная угроза для путинского режима. Чтобы выжить, российским элитам придется действовать быстрее и активнее президента, минимизируя его обременительную вовлеченность в процесс принятия решений.
Российские элиты учатся жить по-новому, еще до конца не понимая сути этой новой реальности, но активно – и часто интуитивно – участвуя в написании новых правил. Трансформация займет месяцы: из-за нарастающей хрупкости лидерства Путина число внутриэлитных конфликтов будет расти, а автономность самих элит увеличиваться. Это не значит, что Россию ждет антипутинский переворот – скорее элиты будут готовы решительнее защищать свои интересы без оглядки на слишком изолированного Путина.
Формируется негласный внутрисистемный запрос на иного Путина, которого можно условно назвать «декоративным» – будь то сам Путин или его преемник. Режим вынужден учиться выживать в условиях разложения сильного лидера. Политическое поле зачищено, а поиски преемника – табу, поэтому комфортным оказывается такой лидер, который выполнял бы роль Путина в социальном смысле (мобилизовывал население вокруг власти и культивировал путинизм как идеологию, цементирующую стабильность), но при этом оставался бы в стороне от управленческой рутины.
В практическом плане это будет означать, что элиты будут меньше нуждаться в Путине, реже обращаться к нему и не особенно рассчитывать на его арбитражную функцию или защиту. Если завтра Путина вдруг почему-то не станет, мощная консервация путинизма как идеологии при слабом преемнике может оказаться удобным сценарием для большинства элитных групп.
Все это ведет к тому, что Путин в его нынешнем виде становится для системы скорее обременением, чем спасением. Она будет искать способы минимизировать его роль в принятии государственных решений, но так, чтобы гарантировать преемственность, – это единственный способ удержать общество от бунта в условиях углубляющегося экономического кризиса.
