Вот уже почти год, как Запад и Украина ждут от некоего абстрактного российского народа открытых проявлений недовольства властью, разрушившей нормальное течение жизни миллионов своих сограждан. Однако серьезных протестов в России, не говоря уже о восстании масс, как не было, так и нет (при большом количестве примеров индивидуального сопротивления, о чем свидетельствует статистика административных и уголовных преследований за антивоенные высказывания и действия). Напротив, поддержка руководства страны иной раз становится все более агрессивной, а равнодушие и адаптационные способности — все более ярко выраженными, заставляя задуматься о причинах такой реакции.
Стокгольмский синдром
В том, что проделывает российская власть со своими гражданами, есть многое из старого советского анекдота про веревку, которую надо приносить с собой. Как и в реакции существенной части населения. В ходе частичной мобилизации, превратившейся в приглашение на казнь, «веревку и мыло», то есть экипировку, мобилизованные зачастую покупали сами.
Казалось бы, в модернизированном городском обществе, которое уже давно не знало войн и обрело за три десятилетия рыночной экономики стандартные потребительские рефлексы, любое грубое вторжение государства в спокойное течение современной жизни должно провоцировать массовый протест. Но вместо протеста видны проявления адаптации к новым условиям существования.
Эмиграцию можно считать протестом, голосованием ногами против режима. Но в той же степени справедливо и то, что бегство людей из страны — это тоже адаптация. Если человек не может ничего изменить, он выбирает приспособленческие прагматические стратегии.
Тревога, страх, ужас, шок — более 40% респондентов испытывали эти эмоции в связи с военными действиями России в Украине. Тем не менее совокупные показатели раздражения/напряжения и страха/тоски хотя и выросли с началом «спецоперации», не были столь впечатляющими, как, например, в середине 1990-х или во время дефолта 1998-го.
Судя по этим индикаторам, настоящим шоком стала не сама «спецоперация», а частичная мобилизация: в этот период, в сентябре, негативные эмоции испытывали 47% респондентов (в марте — 32%). Но как только многим показалось, что угроза миновала, негативные эмоции если не исчезли, то стабилизировались на приемлемых уровнях. А уж на показателях поддержки власти предложение прихватить с собой веревку и мыло сказалось минимальным образом.
Предустановленная покорность — это, безусловно, следствие подавленного страха, нежелания признавать проблемы, растерянности и дезориентированности, неспособности переосмыслить значение и смысл колоссального, беспрецедентного для постсоветского периода шока. В то же время это и возвращение дремавших долгое время привычек отвечать стадным послушанием на насилие и тоталитарные по сути действия государства.
Чувствуя себя заложниками государства и самой ситуации противостояния России «коллективному Западу», люди начинают действовать в рамках стокгольмского синдрома, убеждая себя в том, что в инициативах первого лица, к которому приравнена сама страна, есть железная логика и историческая правота.
Кроме того, реанимируется и ложно понятое чувство долга перед государством (то есть родиной). Симптоматично, что в ответ на предложение фракции «Новые люди» дать отсрочку от мобилизации предпринимателям спикер Думы Вячеслав Володин возмущенно заметил: «А кто будет Родину защищать?». С учетом демографических проблем логичен был бы контрвопрос: «А кто работать в экономике будет?». Но задать его некому.
Посттравматический поколенческий опыт, тоже внезапно просыпающийся в шоковых обстоятельствах, учит основам безопасного поведения — молчанию и пассивной (иной раз имитационно активной) поддержке политического руководства. Именно такой была доминирующая модель поведения представителей советских поколений. В ситуации шока и опасности обыватель принимает, по определению социолога Льва Гудкова, позу эмбриона, стараясь одновременно стать малозаметным и внутренне готовым к тому, что на его голову посыплются удары.
Рука бьющая, рука дающая
Однако рука грабящая и бьющая — еще и рука дающая и кормящая. Помимо страха, реанимации тоталитарного поведения, пробуждения посттравматического исторического опыта, предустановленная покорность обусловлена колоссальной социально-экономической зависимостью существенной части российского общества от государства.
Один из индикаторов, с помощью которого можно измерить эту зависимость, — реальные располагаемые доходы населения. Они начиная со времени присоединения Крыма или падают (например, на 3,4% в годовом выражении в третьем квартале 2022-го), или стагнируют, или немного растут с очень низкой базы, что указывает на прямую связь внешней и внутренней политики и экономики. Именно постепенная изоляция России, жизнь в условиях санкций, наступление силовой части власти на гражданские свободы, отказ от модернизационных шагов в социально-экономической сфере привели к фактической экономической стагнации.
Не менее симптоматичный в этом контексте индикатор — структура доходов населения. Доля рыночных доходов в ней в последние годы постоянно снижалась. За первые три квартала 2022 года на предпринимательскую деятельность приходилось всего 6,4%, а на доходы от собственности — 5,0%.
Другой тренд — сохранение в доходах высокой доли социальных выплат, которая еще четыре года назад опередила советские показатели. За три квартала 2022-го она составила 21,7% (за полный 2018-й — 19,0%). Доля зарплат стабильно очень высока: 55,2% за три квартала 2022-го.
Эти данные Росстата, который в 2018 году менял методику исчисления доходов, не совсем совпадают с результатами переписи населения 2021 года, что естественно, если учитывать разницу в методологиях. Тем не менее тренды фиксируются одинаковые — очевидная доходная зависимость населения от государства. В частности, в ходе переписи пособия в качестве источника доходов упомянул каждый третий (33% от ответивших, или 42,7 млн человек).
Кто кормит, тот и требует в обмен политическую лояльность. А в годы турбулентности и неопределенности на рынках, включая рынок труда, эта лояльность проявляется в масштабных показателях поддержки власти — искренней или неискренней, активной или пассивной, но в любом случае впечатляющей.
Исследование Московского центра Карнеги, проведенное в 2018 году, показало, что в целом российское общество было бы не против ведения частных бизнесов и самостоятельного хозяйственного поведения, но понимает, что внешние обстоятельства и институциональная среда этому не способствуют, поэтому предпочитает иждивенческую позицию или наемный труд. Деваться от раздаточного государства некуда, приходится соответствовать той чрезмерно огосударствленной социально-экономической модели, которая сложилась за годы правления Путина.
Экономический детерминизм подталкивал бы к однозначному выводу: денежная зависимость граждан от государства ведет к политической зависимости. Однако психологические мотивы покорности, групповой нарциссизм («мы лучше других»), самоидентификация себя с лидером-автократом, конформистская агрессивность («против нас весь Запад, поэтому мы со своим лидером, каким бы он ни был»), патерналистские установки — особенно в обстоятельствах военного противостояния — имеют самостоятельное значение. Как имеют значение пропаганда и доминирующие представления о «правильном», поощряемом поведении хорошего гражданина, патриота своей родины.
В обстоятельствах боевых действий и в ситуации, когда лидер просит нацию разделить с ним ответственность за них (военная мобилизация), «инстинкт оборонительной агрессии» (Эрих Фромм) проявляется с удвоенной силой. В групповом нарциссизме, как писал Фромм в «Анатомии человеческой деструктивности», «собственная группа выдается за защитника человеческого достоинства, морали, права и благосостояния. Другая же получает проклятия, ее обвиняют во всех грехах, от обмана и беспринципности до жестокости и бесчеловечности. Оскорбление символов группового нарциссизма… вызывает в народе реакцию столь бешеной агрессивности, что они готовы поддержать даже милитаристскую политику своих лидеров».
Словом, политика, психология и экономика взаимно влияют друг на друга в авторитарных режимах. А социально-экономическая зависимость населения от государства — не только и не всегда стечение обстоятельств, но иной раз и сознательный выбор самих людей.
