Роман Владимира Сорокина «Теллурия» наименее популярен из романов вселенной «Дня опричника», потому что пророчествует не так колоритно. Между тем его эффект тоньше и любопытнее — он работает со страхами. Страх мешает жить, пока он смутен и не проговорен. Если проговорить его, вывести из тени и встретиться с ним лицом к лицу, его деструктивное действие окажется нейтрализованным.
Это и проделывает Сорокин в «Теллурии». Он берет самые глубокие страхи россиян, причем и либерально, и консервативно настроенных, — о распаде страны, торжестве трансгуманизма, разгуле сексуальных и гендерных свобод, крахе современного миропорядка и торжестве нового средневековья — и переносит читателя в мир, где все это уже произошло. И оказывается, что даже после всего этого жизнь продолжается, а бояться больше нечего, — и это дарит непривычное ощущение свободы.
В этом романе есть сцена, не вполне оцененная широким читателем. Герои вывозят свою бабушку, пережившую крах и СССР, и постсоветской России, к мемориалу, который создал примерно в наши дни ее муж, «демократ, пацифист, вегетарианец и профессиональный скульптор». Мемориал представляет собой изваяния «трех великих лысых», в которых угадываются Ленин, Горбачев и Путин. Оплакав их и положив им на плечи конфеты, бабушка рассказывает внукам, о чем же этот мемориал.
Россия, говорит она, была страшным античеловеческим государством во все времена, но особенно зверствовало это чудовище в XX веке, и тогда для его сокрушения Господь послал «трех рыцарей, отмеченных плешью». Они один за другим сокрушили три головы дракона, причем самая трудная задача легла на плечи третьего «с маленьким подбородком», ибо он делал свое дело «тайно, мудро, жертвуя своей честью, репутацией, вызывая гнев на себя».
«Теллурия» была опубликована в 2013 году, до аннексии Крыма и войны на востоке Украины, и этот пассаж — сатирическая рефлексия над сравнительно мягким сползанием России в авторитаризм в конце 2000-х и начале 2010-х, над постмодернистской реставрацией Советского Союза, которая только вбивает осиновый кол в то, что от него все еще осталось.
Казалось бы, фаза войны, начавшаяся в 2022 году, возрождает худшие времена и практики СССР и отменяет пророчество Сорокина об окончательном крахе советской модели России при Путине. Однако в действительности писатель, предсказавший в «Дне опричника» новую антизападную империю, вновь может оказаться прав. Война с Украиной — тот же самый осиновый кол, только более кровавый, чем можно было предположить в 2013-м.
Дилемма дракона
В общем виде ответ на вопрос о связи между неудачей в проработке советского «трудного прошлого» и началом войны России против Украины очевиден: советская авторитарная модель управления и функционирования, держащаяся на приоритете государственных интересов над ценностью человеческой жизни, не была преодолена, поэтому продолжает действовать и требует для своего функционирования все новых жертв. Но как это общее соображение работает конкретно-исторически и технически?
Как показывает мировой опыт последних десятилетий, проработка «исторических преступлений» государствами и обществами дает им возможность остановить действие преступных и разрушительных практик прошлого, не отказываясь при этом от своей идентичности. Пример бывших колониальных империй тут куда показательнее, чем популярный, но довольно исключительный пример Германии.
Именно нерешенный вопрос об идентичности России как наследника СССР определял все зигзаги ее существования в последние 30 лет. Взятый в начале 1990-х курс на реформы, определение себя как демократии с легитимацией через выборы чем дальше, тем больше вступал в противоречие с неготовностью новой России отказаться от идентификации себя как империи, от прежних практик управления, от недоверия по отношению к демократическим институтам — причем как со стороны государства, так и со стороны общества.
Опыт критики собственного прошлого мог бы показать российскому руководству, что переосмысление себя без самоубийства возможно, что признание преступлений и готовность нести за них ответственность — проявление силы, а не слабости. Отказ идти по этому пути и определил то, что происходит сейчас с российским государством.
Но для иллюстрации этого утверждения стоит рассмотреть эти процессы в движении — проследить события последних 30 лет с точки зрения работы с наследием СССР и советским государственным террором как наиболее токсичной частью этого наследия.
Между отказом и принятием
Советский государственный террор — слишком масштабное и очевидное преступление, чтобы с памятью о нем можно было бы сосуществовать, не задавая вопросов о природе ответственного за него режима. Накануне и сразу после распада СССР в обществе существовал огромный, в том числе низовой запрос на осуждение этих преступлений, одним из ответов на который, в частности, стало создание общества «Мемориал».
Однако по политическим причинам это осуждение оказалось половинчатым и косметическим, по существу — фиктивным. Реальной дилеммой для Кремля было — отказаться от идентификации себя с СССР и советских практик и получить за это выгоды от полноценного вступления в клуб западных демократий или же открыто признать, что прежняя модель никуда не ушла и по-прежнему определяет природу политического режима в России, войдя таким образом в клуб эффективно торгующих страхом авторитарных диктатур.
Какое-то время Кремль мог позволить себе не делать окончательного выбора и балансировать между авторитарной и либерально-демократической моделями. У него получалось притворяться «вегетарианским» и получать выгоды одновременно и от рыночных механизмов, и от контроля государства над общественно-политической жизнью.
Однако первый же серьезный кризис неизбежно поставил эту модель под вопрос. После протестов 2011-2012 годов Кремль осознал, какие риски для него несет даже косметический либерализм. Это осознание только укрепилось в 2013-2014 году после провала попыток поставить под контроль Украину невоенными средствами (дипломатическое и экономическое давление на Виктора Януковича) и победы Майдана.
По существу, речь шла о риске потерять контроль над обществом и оказаться перед необходимостью реформировать и ограничивать себя под его давлением. При этом масштаб советских преступлений настолько велик и политически токсичен, что свободное и публичное обсуждение их оставалось бы важным стимулом перестроить существующую политическую конструкцию.
Поэтому с 2014 года режим начинает криминализировать независимую деятельность, связанную с историей и памятью о советском государственном терроре. В 2014 году власти объявляют иноагентом Правозащитный центр «Мемориал» — одним из первых после вступления в силу соответствующего закона в 2012 году, в 2016 году то же самое происходит с «Международным Мемориалом», в 2016 году арестован исследовавший советский террор Юрий Дмитриев.
Без работающих демократических механизмов легитимации режиму не оставалось ничего, кроме патриотической мобилизации. Ее инструментом был сначала Крым, потом до некоторой степени Сирия. Но такая мобилизация довольно быстро гаснет и нуждается в новом топливе — а потому новая война после 2017 года (окончания активной фазы военных действий в Сирии) была вопросом времени.
Отложенные последствия распада империи
Описанное выше — логика внутриполитическая. Но та же неспособность отказаться от советской идентификации себя как наследника империи и соответствующих практик взаимодействия с соседями определяет и логику внешнеполитическую.
В этой перспективе конфликт, начавшийся аннексией Крыма, и полномасштабное вторжение 24 февраля 2022 года — отложенные последствия распада СССР. Распады империй — всегда крайне болезненный процесс. Жертвами конфликтов на постсоветском пространстве, вызванных распадом СССР, в 1990-х и начале 2000-х стали не менее 200 тысяч человек.
Распад оказывается тем более болезненным, чем менее бывшая империя готова расстаться с прежней самоидентификацией. Отличие сегодняшних событий от прежних постсоветских конфликтов в том, что эта война, с точки зрения Кремля, критически важна для выживания России в том виде, в каком ее хотелось бы заморозить ее лидерам.
Тут мы подходим к еще одной причине начала военных действий именно в феврале 2022 года. Когда после 2014 года российское государство стало все активнее апеллировать к сталинскому прошлому для объяснения конфликта с Западом и внутренними врагами, это вызвало неожиданно сильное противодействие. Происходящее очень напоминало назревающий «прорыв памяти» — ситуацию, когда старая инфраструктура работы с прошлым или молчания о нем перестает срабатывать в новых общественно-политических условиях, и этот разговор прорывает выстроенные прежде дамбы.
Новый способ разговора о прошлом — предполагающий неиерархичность, интерактивность и многоголосие, предпочитающий аутентичность новоделу, открытый для критики, отторгающий идеологию и морализаторство — часть более масштабных поколенческих трансформаций, касающихся новых способов существования в другой информационной среде, которые к концу 2010-х все заметнее меняли общественно-политическую реальность России. В этой ситуации развязывание войны было последним способом искусственно затормозить ход времени в попытке отсрочить неизбежное наступление будущего.
Зомби-СССР
Попытка остановить время и невозможность расстаться с советской идентичностью не оставляет Кремлю иной возможности, кроме возвращения в СССР — со всеми или очень многими особенностями этого процесса. Это определяет и официальные объяснения целей этой войны, и особенности ее ведения.
Именно сохраняющаяся идентификация себя с СССР как победителем нацизма и отсутствие другой значимой легитимности заставило Кремль объяснять цели войны «денацификацией». Абсурдность и неубедительность этого объяснения, его уязвимость для критики не имеют для его изобретателей большого значения — другого объяснения в рамках той ограниченной советским прошлым картины мира, в которой заперло себя российское руководство, просто не может быть.
Легитимирующая война должна быть только с фашизмом. И если есть война, то значит она против фашизма. Нелепость и беспомощность других попыток объяснить войну борьбой с миром гендерно-нейтральных туалетов и «родителей номер 1 и номер 2» только ярче это подчеркивает.
Описание событий последних двух лет как войны зомби-СССР против несоветской Украины (а значит, захваченной, ведь Украина переставала быть советской только в случае захвата белыми, немцами и так далее) и против несоветской России хорошо фиксирует природу происходящего. Далеко не случайно российская армия и государственная пропаганда активно используют в Украине советскую символику. Именно памятники Ленину первым делом восстанавливают российские власти в оккупированных городах.
Что же до несоветской России, то ее не обстреливают артиллерией, ракетами и дронами, но развернувшееся в последние два года преследование инакомыслящих в России и накрывшая страну атмосфера страха не имеют прецедентов не только в постсоветской, но и в послесталинской истории (см. исследование «Проекта» о том, что масштаб политических преследований при Путине превысил хрущевские и брежневские годы).
Наконец, можно говорить о связи между отказом от проработки советского прошлого и началом войны даже на чисто техническом уровне — то есть как о результате сохранения советской модели руководства и принятия решений. Решение о начале наступления в феврале 2022 года было не в последнюю очередь связано с неверной оценкой президентом и его приближенными настроений украинского населения и боеспособности украинской армии.
Мы не знаем точно, было ли это вызвано стремлением сотрудников спецслужб сообщать начальству то, что оно хотело услышать, или же некачественными данными в распоряжении спецслужб, но это вполне укладывается в логику деградации авторитарных режимов, когда лояльность в системе вытесняет компетентность.
Здесь трудно не вспомнить историю строительства Сталиным печально знаменитой трансполярной магистрали в 1947–1953 годах. Проект не учитывал сложности строительства железной дороги на вечной мерзлоте, а акватория Обской Губы, где решено было построить крупный порт и куда должна была вести дорога, была слишком мелководной для океанских судов. Но сообщить об этом вождю никто не осмелился, и провальный проект был запущен. Его пришлось многократно изменять в ходе строительства, а после смерти Сталина работы были поспешно остановлены.
Другой пример наследования советских практик, отличающий стратегию российской армии, — готовность не считаться с потерями, связанная с низкой ценностью человеческой жизни. Все это не специфические черты советской или сталинской модели управления, они достаточно универсальны для любого авторитаризма. Однако в случае современной России эти черты унаследованы именно из советского прошлого.
Это, по выражению самого Путина, «родимые пятна» современного российского государства, обозначающие его преемственность по отношению к сталинскому СССР. Но если отказаться от наследственных черт невозможно, то проделать работу над ошибками, осудить и остановить действие преступных практик при желании было бы вполне реально. Их наличие — результат сознательного отказа от усилий в этом направлении.
Выбирая между критической проработкой советского прошлого и его безусловным принятием российское руководство предпочло последнее. Попытка силой вернуть целую страну в прошлое и реанимировать умирающее чудовище уже унесла и еще унесет многие жизни и огромное количество ресурсов. Успешный исход этой процедуры едва ли возможен: история уже однажды показала нежизнеспособность советской модели, а иных убедительных образов будущего российское руководство представить не в состоянии. Куда вероятнее, что попытка реанимации советского чудовища обернется тем, что описал в своем романе Сорокин, — его окончательным умерщвлением.
Если вы хотите поделиться материалом с пользователем, находящимся на территории России, используйте эту ссылку — она откроется без VPN.
