На фоне других регионов Северного Кавказа, постоянно попадающих в общероссийские и даже мировые новости, Карачаево-Черкесия выглядит незаслуженно забытой. Незаслуженно – по двум причинам. Во-первых, недавнее прошлое показывает, что серьезные угрозы дестабилизации есть и в этом регионе. Во-вторых, опыт Карачаево-Черкесии по снижению этих угроз хоть и не очень вписывается в современный политический мейнстрим, но в перспективе может быть полезен далеко за пределами республики.
Раздел без остатка
Сравнение Карачаево-Черкесии, тихой республики на северо-западе Кавказа, где проживает менее пятисот тысяч человек, с беспокойным трехмиллионным Дагестаном, казалось бы, должно восприниматься как большая натяжка. Тем не менее в одном оно оправдано: в Карачаево-Черкесии, как и в Дагестане, ни один из народов в численном отношении не образует абсолютного большинства. В той реальности, в которой регионы оказались сразу после распада СССР, это делало основным содержанием местной политики согласование интересов разных этносов, дележ между ними значимых постов, экономических активов и так далее.
Важная особенность Карачаево-Черкесии состояла еще и в том, что географически этот регион – весь, кроме столицы Черкесска, – четко и почти без остатка делится на территории с разным национальным составом и во многом разным жизненным укладом. Южная, горная часть республики населена исключительно карачаевцами. Эта часть похожа на льдину с тяжелыми краями: на юго-западной оконечности находятся известные горнолыжные курорты Архыз и Домбай, на восточной оконечности – села, примыкающие к Кисловодску и известные развитым мелким бизнесом, в том числе производством одежды, ориентированным на курорты Ставрополья. А вот центральная часть территории, полностью заселенной карачаевцами, напротив, экономически депрессивна, оттуда идет отток населения.
Северо-запад республики – место такого же компактного проживания двух других народов, черкесов и их близких родственников абазин, с небольшими анклавами ногайцев. Основа хозяйства в этой части региона – бизнес крупных черкесских предпринимателей, имеющих здесь свои агропредприятия, а также активно предоставляющих местному населению работу в подконтрольных им организациях в Черкесске.
На остальной территории население в основном смешано, в одних и тех же селах живут карачаевцы и русские. Некогда там были почти сплошь казачьи станицы, а карачаевцы стали селиться туда после того, как в 1957 году вернулись из сталинской депортации. В каких-то селах русские и карачаевцы живут на одних и тех же улицах; какие-то села распадаются на две национальные части; из некоторых русское население почти полностью выехало. В одном из таких сел на Пасху наблюдал непривычное скопление людей на пустующем в течение года русском кладбище. Судя по номерам автомобилей, приехавшие на могилы предков живут сейчас в основном в Ставропольском крае и на Кубани.
В 2000-е годы предпринимались явные попытки взорвать межнациональные отношения в смешанных русско-карачаевских селах: после ряда криминальных историй туда зачастили корреспонденты московских изданий. Но их публикации резонанса на месте почти не имели: в большинстве смешанных сел сейчас банально нечего делить, сельское хозяйство, хотя и существует, значимого дохода не приносит, так что и русские, и карачаевцы нацелены в основном на поиск работы за пределами своей малой родины.
Короткий Дагестан
Мозаичность республики усиливается тем, что даже в советское время нынешняя территория Карачаево-Черкесии далеко не всегда составляла единый регион. Территориальные эксперименты активно проводились советской властью в этих краях в 1920-е годы, частично возвращались к ним и позднее.
Это дало о себе знать в 1990-е. Тогда обострение в Карачаево-Черкесии началось несколько позже, чем в большинстве других многонациональных уголков постсоветского пространства. Правивший республикой с советских времен Владимир Хубиев правдами и неправдами продлевал свои полномочия вплоть до 1999 года, и лишь тогда в регионе впервые прошли всенародные выборы нового главы.
Именно на них обнаружилось, что основной и едва ли не единственный сюжет местной политики, который на тот момент мог мобилизовать население, – это отношения между основными национальностями и то, оставаться ли им в составе единого региона. Сторонники претендента на пост главы Станислава Дерева, известного еще в советские времена черкесского цеховика, периодически угрожали поставить вопрос о разделе региона в случае его поражения.
Вообще конфликт на выборах 1999 года, когда на финишную прямую вышли карачаевский и черкесский кандидаты, обернулся пугающей многих этнической мобилизацией. На «черкесские» и «карачаевские» митинги выходили десятки тысяч человек одновременно; по многим частным свидетельствам, стали заметно чаще распадаться межнациональные браки.
Митинг сторонников Станислава Дерева, призывающих бойкотировать выборы. Черекесск, 1999 год. Фото: Валерий Матыцин/ ТАСС
Удивительной была и резкость, с которой началось это противостояние, и быстрота его тотального свертывания – на пике борьбы в мае 1999 года федеральный центр активно вмешался в ситуацию, принудил претендентов на власть в регионе к компромиссу, и угроза войны в республике, о которой многие говорили уже всерьез, отступила. А когда через год те же люди, что боролись за власть в 1999 году, продолжали ленивое перетягивание каната при формировании республиканского правительства, уже трудно было вообразить, что еще совсем недавно за их взаимоотношениями с замиранием сердца следила вся республика.
Если Дагестан все 1990-е сотрясался от регулярных конфликтов, затрагивавших межэтнические отношения, то в Карачаево-Черкесии такая дагестанизация продлилась всего несколько месяцев. Однако за это время выяснилось кое-что важное: кроме этнического протеста (на что бы он ни был направлен), у местных претендентов на власть нет других лозунгов, с помощью которых они могут объединить вокруг себя население.
Для тогдашнего Северного Кавказа это было типично. Удивительно то, что в Карачаево-Черкесии это сохранилось до сегодняшнего дня.
Город, которого нет
Нынешний политический ландшафт Карачаево-Черкесии существенно отличает эту республику от всех ее северокавказских соседей. Здесь нет и не было ничего похожего ни на чеченский театр одного актера, ни на раздираемую постоянными бизнес-спорами дагестанскую элиту, ни на причудливую комбинацию авторитарного правления с родовой демократией, как в Ингушетии. Фирменным знаком Карачаево-Черкесии стала периодическая активизация этнических общественников, хорошо узнаваемых и статусных, именно в те моменты, когда в отношениях между руководством республики и местными олигархами возникают проблемы, и столь же предсказуемый их отход на периферию тогда, когда руководству и олигархам удается договориться.
В ситуации, когда регионом руководит карачаевец, подобного рода игру на этнических темах используют в основном представители других национальностей, среди которых немало капитанов местного бизнеса. Впрочем, регулярно случается и карачаевская фронда, поскольку в карачаевской элите также попадаются недовольные региональной властью.
Сказанное не означает, что в республике нет тех, кто искренне и вне всякой связи с политикой радеет о национальных культурах, языках, о сохранении национальных традиций у молодежи. Но все же впечатляет подгонка дат всевозможных «чрезвычайных съездов» и «обращений о катастрофическом положении народа» к очередному окончанию срока полномочий руководителя региона или к конфликту с ним местных влиятельных персон. Здесь можно просто попенять на однообразие политтехнологического меню, но показательно, что это меню оказывается действенным. Несмотря на отсутствие реальных межнациональных конфликтов, угрозы возможных осложнений на этнической почве воспринимаются всерьез.
Думается, здесь дело не только в памяти 1999 года. Реальная причина в ином, и она как раз показывает, чем этот небольшой северокавказский регион действительно необычен.
Осенью 2015 года мои коллеги из РАНХиГС проводили социологическое обследование студентов разных городов Северного Кавказа, приехавших на учебу из сельской местности. Для студентов с разных курсов – с первого по пятый – выяснялось, как изменяется за время пребывания в городе их социальная сеть, то есть состав людей, с которыми у них выстроены отношения и на которых они могут рассчитывать при решении разного рода жизненных проблем.
Черкесск – не только самый крупный город региона, но и практически единственный магнит внутрирегиональной миграции – согласно результатам этого исследования, отличается от других северокавказских столиц тем, что в нем за годы учебы сельские студенты в большинстве своем практически не обросли городскими связями. Даже те, кто уже пятый год учится в городе, при любых жизненных сложностях рассчитывали в основном на своих односельчан. С их же помощью собирались устраиваться на работу и искать будущую супругу тоже среди них.
Перенос в город сельских общинных связей – явление общекавказское, но в других крупных городах Северного Кавказа (а при продолжающейся урбанизации лицо региона определяют прежде всего города) ему есть сильный противовес. Например, в Махачкале, где среди почти миллиона жителей около двух третей – сельские мигранты в первом или втором поколении, тоже есть сильные союзы односельчан, но возникают и совершенно новые сообщества: от профессиональных до спортивных, от религиозных общин до досуговых клубов по интересам. В них людей объединяет уже не общность происхождения, а свободный выбор, которого в городе у человека всегда больше, чем на селе.
В результате в Махачкале, при всех противоречиях в дагестанской многонациональной элите, участникам конфликтов все реже приходит в голову грозить оппонентам взять и вывести на площадь людей своего этноса. По мере изменения городской среды такие угрозы все больше походят на блеф. А вот в Карачаево-Черкесии они звучат убедительно именно потому, что там родовое, этническое начало – по-прежнему едва ли не единственная твердая основа для объединения граждан.
Община для митинга
Это не раз давало о себе знать не только в периоды активизации этнических движений, но и в другие, более критические моменты жизни региона. Многие наверняка помнят убийство семерых человек «на даче президентского зятя», случившееся в Карачаево-Черкесии в октябре 2004 года, – тогда это дало Владимиру Путину возможность заявить, что в регионе «кризис власти, связанный, правда, с криминальными событиями». Название этого события в кавычках, потому что Алий Каитов, обвиненный в участии в этом убийстве, официально зятем тогдашнего главы региона Мустафы Батдыева уже не числился, а дача, где бизнес-спор перерос в стрельбу, принадлежала не ему, а ОАО «Кавказцемент», в руководстве которого Каитов на тот момент состоял. Эта трагедия закончилась двукратным штурмом кабинета главы региона.
Федеральные СМИ активно освещали те события, рассказывали, как ряд местных высокопоставленных силовиков предположительно крышевал убийц, как обвиняемые были ранее тесно связаны с главой региона и так далее. Однако почти не обратили внимания на важное обстоятельство: среди тех, кто публично реагировал на трагедию, были почти исключительно родственники убитых.
Это были известные карачаевские роды, они и штурмовали президентский кабинет, и взывали о помощи к федеральной власти. Общественников и местных журналистов, которых происходящее волновало как граждан, а не как родственников, можно было пересчитать по пальцам одной руки. Если бы подобная трагедия случилась в Махачкале, даже десять лет назад, то можно быть уверенным, что рядом с семьями убитых оказались бы десятки правозащитников, активистов различных местных организаций и они бы попытались направить протест в более цивилизованное русло.
Этот сельский уклад даже в городах, при котором людей легко объединить и вывести на улицу на основе родства или единства национальности, выгоден региональной элите. Собственно, угроза запуска этнических протестов – постоянный козырь в местных конфликтах.
Поэтому такое положение сознательно поддерживается. Например, у крупных местных предпринимателей в моде отдавать приоритет односельчанам или выходцам из родного района при приеме на рядовые должности на своих предприятиях – от рабочих до охранников. Так сельские связи и укрепляются в городе.
При этом армия поддержки, чьей мобилизацией можно угрожать, требуется в республике многим заметным фигурам. Элита Карачаево-Черкесии устроена достаточно демократически. Там, несмотря на нередкое применение криминальных методов конкуренции, нет традиций полного выдавливания кланом-победителем остальных кланов. Смены глав региона ни разу не привели к тотальному переделу собственности. Ярким свидетельством демократии элит служит и то, что на Домбае – горнолыжном курорте с большим количеством частных гостиниц – административные барьеры для начала собственного гостиничного бизнеса минимальны. Но такая система создает постоянную конкуренцию представителей крупного бизнеса за политическое влияние, а для конкуренции нужны ресурсы, в том числе людские. Нынешние особенности общества Карачаево-Черкесии такие ресурсы как раз предоставляют – на этническом поле.
Бильярд до начала десятых
Говорить о современном северокавказском регионе, не коснувшись ситуации в местном исламе, – значит рассказать максимум половину истории. Но Карачаево-Черкесия необычна и в этом отношении. С одной стороны, она периодически была поставщиком плохих и очень плохих новостей, вроде участия выходцев из региона в отрядах Басаева, их причастности к крупным терактам и так далее. С другой стороны, республика не знала той партизанской рутины, через которую прошли Дагестан и Ингушетия, когда в течение многих лет подрывы полицейских и ответные спецоперации проходили чуть ли не еженедельно.
Избежала Карачаево-Черкесия и потрясений, подобных вооруженному нападению на столицу соседней Кабардино-Балкарии Нальчик в октябре 2005 года. Самые свежие новости о крупной спецоперации в окрестностях Черкесска в декабре 2015 года хотя и не могут быть утешительными, но все же не дают права забыть, что до этого подобных операций в республике не приходилось проводить минимум три года.
Почему ситуация в Карачаево-Черкесии оказалась спокойнее, чем в других регионах Северного Кавказа? Я не претендую на то, что мой ответ на этот вопрос – единственно возможный, но этот ответ сформировался за много лет наблюдений за этой республикой и ее соседями.
Стартовые условия в исламской среде республики в 1990-е годы мало отличались от соседних регионов. Те же конфликты между старыми имамами и молодыми мусульманами, отрицавшими их авторитет и считавшими, что в местном «народном исламе» старшего поколения многие традиции противоречат Корану и Сунне. Та же закрытость от внешнего мира этих протестных групп исламской молодежи. Одна из таких групп, собиравшаяся в помещении бывшей бильярдной в Карачаевске, сделала это заведение известным на всю республику. Наконец, те же вылазки вооруженных джихадистов. Но вот развитие ситуации было иным, что хорошо видно по положению в регионе уже в 2010-е годы.
В республиках, ввергнутых в постсоветское время в пропасть вооруженного противостояния, конфликты в исламской среде к тому времени выглядели как противоборство местного Духовного управления и исламских групп, не признавших его авторитета. То исламское течение, которое было представлено Духовным управлением, автоматически получало привилегии единственного «пророссийского».
В Карачаево-Черкесии был избран принципиально иной путь: там в Духовном управлении не концентрировались адепты какого-то одного религиозного направления. Наоборот, при явном содействии местных властей позиции в официальных исламских структурах получили мусульмане достаточно разнообразных взглядов. Цель этого республиканскими чиновниками заявляется вполне определенно: предотвратить раскол среди тех мусульман, которые не нарушают российское законодательство, не дать никому из них почувствовать себя отверженными, оказаться потом под влиянием реальных экстремистов, в конце концов – уйти в лес.
Имам и проповедь
Такая политика осуществлялась не только на уровне республики, но и, что важно, на уровне отдельных сел. Именно сельские конфликты между разными группами мусульман, например в Дагестане, стали в постсоветское время очень мощным источником радикализации. Очень велик удельный вес выходцев из таких сел в бандподполье.
В селах Карачаево-Черкесии конфликты тоже были. Часто они были связаны с неприятием частью верующих имама старшего поколения. Некоторых таких имамов их противники, преимущественно из числа религиозной молодежи, обвиняли среди прочего в сборе во время похорон продуктовых пожертвований («пакетов») с родственников умершего и презрительно называли «пакетчиками». Борьба за смещение имамов старшего поколения нередко приобретала такую остроту, что в нее приходилось вмешиваться представителям региональной власти. Но те, как правило, предлагали компромиссную схему. Например, имам, вызывавший недовольство, оставался на своем посту, но пятничные проповеди в мечети дозволялось читать другому человеку, не встречавшему неприятия у молодых оппонентов этого имама. Идиллии после этого не наступало, но дальнейшего разрастания конфликта удавалось избежать.
Или еще один пример, который с трудом можно представить в любом другом северокавказском регионе. Районный имам, громко заявляющий о своей принадлежности к традиционному исламу, конфликтует с имамами нескольких сел, среди которых – выпускники известных исламских учебных заведений в арабских странах. По стандартам других регионов Северного Кавказа такой районный имам автоматически имел бы поддержку всех официальных структур, религиозных и светских. А здесь некоторые из его оппонентов получили должности в Духовном управлении.
Было бы упрощением сказать, что входным билетом в официальные исламские структуры для них стала только готовность быть в российском правовом поле. Требовалась и определенная мера личной лояльности руководству Духовного управления, отказ от публичной полемики с ним, в том числе по тем вопросам, по которым мусульманская молодежь конфликтовала со старшим поколением. Однако это требование касалось именно лидеров, да и применительно к ним могло смягчаться.
Явный приоритет республиканских властей состоял в том, чтобы включить в официальные структуры как можно больше исламских авторитетов. Зачисткам предпочли мягкую интеграцию. В мечетях, имамы которых эту интеграцию прошли – а таких мечетей было абсолютное большинство, – рядовые верующие могли достаточно свободно придерживаться разных направлений, и встреча с правоохранителями им грозила чаще всего только в случае прямого нарушения закона.
Каков был результат этой политики? Нет оснований говорить, что проблема вооруженного экстремизма в Карачаево-Черкесии была полностью решена. Также невозможно утверждать, что у правозащитников никогда не было вопросов по поводу методов, применявшихся в борьбе с ним отдельными силовиками. Но три года без единого случая введения режима контртеррористической операции – это на сегодняшнем Северном Кавказе дорого стоит.
И дело не только в том, что уход молодежи в лес в Карачаево-Черкесии по факту оказался совсем не таким интенсивным, как в других регионах. Не менее важно, что где-то к началу 2010-х в местном исламе фактически отсутствовало привычное на Северном Кавказе – и столько раз генерировавшее там конфликты – деление на ислам традиционный и обновленческий, ислам старшего поколения и молодежи. Разделения внутри местного ислама есть, но они совсем про другое и в общем остаются внутренним делом довольно узкого круга религиозных деятелей.
Сельский образец
Может ли опыт Карачаево-Черкесии быть применен в других республиках Северного Кавказа или Поволжья, где проблема исламского экстремизма стоит по-прежнему остро и даже усугубляется на фоне ближневосточных событий? Карачаево-Черкесия на их фоне слишком маленькая и слишком сельская по укладу жизни. Ее ноу-хау кажутся трудноприменимыми к регионам с гораздо большей численностью населения, с гораздо более важным геополитическим положением, – иными словами, к тем регионам, где выше ставки и больше риски для страны в целом.
Но, с другой стороны, не заслоняется ли этими высокими ставками и большими рисками та внутренняя жизнь, которая в каждом регионе своя – и в каждом регионе могла бы подсказать пути выхода из кризиса?
Как будет развиваться ситуация в Карачаево-Черкесии, сейчас предсказать невозможно. В чем-то республике повезло по сравнению с соседями, а где-то она от них, наоборот, отстала. Но пренебречь ее опытом – значит закрыть другим регионам, страдающим от религиозного радикализма, один из возможных мирных путей из тупика насилия. А путей этих немного, и ни один из них нельзя игнорировать.