Принятие поправок о драконовском ужесточении призыва поразило своей стремительностью и неожиданностью. Ведь с конца прошлого года казалось, что российская власть нацелилась не на эскалацию, а, наоборот, постепенную заморозку российско-украинского конфликта. А теперь вдруг опять пугает общество цифровым призывом, провоцируя новые пики тревожности и растерянности. Столь резкий разворот оставляет много вопросов: кто на самом деле стоит за этой инициативой, почему она понадобилась именно сейчас и чего теперь ждать россиянам.
Кому выгодно?
Административная система современной России громоздка и консервативна. Поэтому любые радикальные и революционные решения в ней обычно принимаются в формате «заговора» — внезапного обрушения инициатив на исполнителей и всех прочих причастных. Происходит это, когда ничто не предвещает подобного развития событий. В 2014 году так было с Крымом, в 2018-м — с пенсионной реформой, в 2020-м — с поправками к конституции, в 2022-м — с февральским вводом войск в Украину и сентябрьской частичной мобилизацией.
Если есть заговор, то есть и главный заговорщик. Но в некоторых из перечисленных случаев интересант, продвигавший инициативу, не выходил на свет до последней минуты — а то и не проявлялся вовсе. Иногда номинальным инициатором выступает глава государства, однако и в этих случаях в России принято искать того, кто действительно подстегивает процесс.
Такого интересанта апрельского законопроекта публике не предъявили. Фронтменами выступали депутаты Госдумы, которые на главную роль явно не тянут. Перед голосованием свою позицию не обозначило даже Минобороны, не говоря уже о других ведомствах. Как следствие, некому было дать сигнал — является ли новый документ новым всплеском эскалации (чем он, объективно говоря, выглядит) или скорее глубоким внутренним вызовом для управленческой системы. Системы, которая в последние месяцы работала в условиях почти что мирной повестки и сейчас вряд ли готова к очередному всплеску радикализации.
Не менее любопытны метаморфозы, произошедшие с поправками между выдвижением инициативы вечером 10 апреля и принятием ее Госдумой днем 11-го. За это время относительно умеренный документ дополнили более радикальными пунктами. Возникает вопрос: было ли это изначальной частью замысла или за ночь у документа появились новые соавторы, решившие добавить огня в итоговую версию? Ответа тоже пока нет.
Каковы последствия?
Управленческая элита смогла перевести дыхание в конце прошлого года — после того как к концу октября потихоньку выдохлась первая волна мобилизации, а затем российские войска покинули Херсон. Конечно, за это время много чего происходило на фронтах и вокруг них, но все же темп событий стал куда менее экстремальным, чем в течение большей части 2022 года. Теперь же вновь встал вопрос: а достаточно ли у РФ воли и ресурсов для новой радикализации ситуации? И если этот сценарий будет реализован, то на каких направлениях активности власти он отразится?
Во-первых, под угрозой оказалась прежняя логика, предполагавшая отказ от второй волны мобилизации за счет массовой вербовки контрактников. До принятия поправок о призыве региональные власти сосредоточились на широкой информационной кампании по вербовке «добровольцев».
При этом они наверняка надеялись на то, что постепенно все как-то забудут о целевом показателе в 400 тысяч контрактников. Эта цифра звучала в СМИ и (хотя выглядела заведомо утопичной) никем не оспаривалась. Сообщалось, что на федеральном уровне этим заданием занимался Дмитрий Медведев — и это порождало дополнительные споры о том, позволит ли его административный вес воплотить все задуманное в жизнь.
Даже после принятия поправок в Думе этой логики продолжал придерживаться, например, глава Минцифры Максут Шадаев. Утром 12 апреля на вопрос о том, связаны ли поправки с планами возобновить мобилизацию, он ответил так: «Наоборот, насколько мне известно, сейчас ставка сделана на привлечение к службе контрактников на добровольных началах». Хотя понятно, что эту ставку изменить можно моментально.
Во-вторых, радикализация ситуации может сказаться на подготовке к президентской кампании 2024 года, которая была запущена в последние недели в латентном режиме. СМИ стали сообщать о плановых заданиях, штабах, ответственных за результат чиновниках. Формально для последних ничего не изменилось (тем более что они оперируют представлениями о небывалом патриотическом подъеме и зашкаливающих рейтингах поддержки власти). Но на практике угроза реального перехода к полувоенному положению ставит под сомнение саму необходимость проведения выборов.
В-третьих, возникают вопросы насчет дальнейшей экономической активности в РФ. Ведь поправки позволяют лишить десятки миллионов людей права водить машину, получать кредиты, совершать операции с недвижимостью, не говоря уже о возможной новой волне эмиграции. Парадоксально, что в день принятия законопроекта Путин проводил совещание по экономическим вопросам, где как ни в чем не бывало говорилось о рынке труда и рабочих местах — как будто бы появление призрака новой мобилизационной волны никаких новых красок в ситуацию не добавляет.
Зачем это все?
Разнообразие конспирологических версий столь велико, что перечислять их одновременно и скучно, и интересно. Реальных возможных мотивов в этой ситуации не так много, и верными могут оказаться сразу несколько из них.
Первое — реально вернуться к заявленной в прошлом году концепции народной войны вне зависимости от того, насколько реалистичной она выглядит. Большинство критиков власти восприняли ситуацию именно таким образом, и логика в подобном прочтении, безусловно, имеется.
Второе — заложить базу для неких будущих действий. Например, в случае серьезных неудач российских вооруженных сил на фоне украинского контрнаступления. Спешки с принятием закона это не объясняет, но все можно связать с общим ростом тревожности в стране.
Третье — желание снова встряхнуть общество за счет «управляемого пожара». Доминирующая сегодня у граждан апатия — для власти скорее ресурс, чем проблема. Но тут, конечно, возможны свои мотивы — вплоть до желания показать, что настроения в обществе далеко не однозначны и внутренний фронт может быть даже важнее внешнего.
Наконец, это может быть внешним сигналом. В последние недели российские первые лица стремились привлечь внимание к себе самыми разными инициативами — от размещения ядерного оружия в Беларуси до расширения «обменного фонда» арестованных на территории РФ иностранных граждан. Новые поправки о призыве — это возможность показать, что Москва не просто пассивно ждет контрнаступления Киева, а может предпринимать разнообразные шаги. И предпринимает их.
Кроме того, циники могут предполагать, что все куда проще — например, власти решили извлечь чисто технические уроки из сентябрьской мобилизации, делали это медленно и обрушили новую конструкцию на всех в ситуации, когда этого мало кто ожидал. Просто по старой аппаратной привычке не озаботились публичным сопровождением и объяснением своих действий.
В любом случае решение провести столь мощную встряску выглядит сенсационно. И главный вопрос — о конечных целях и ожиданиях российской власти от самой себя — пока остается открытым. Последние пять месяцев тезис о стремлении Москвы к замораживанию конфликта, а не его эскалации, в целом объяснял действия российского руководства. Да и за каждым всплеском радикализации через несколько недель шло снижение градуса — как это было с внезапной остановкой первой волны мобилизации и уходом из Херсона. Но принятие поправок о цифровых повестках такую картину мира может опровергнуть.
