«Мир не есть отсутствие войны, но добродетель, даруемая твердостью духа». Написав это, Спиноза одарил бесплатной банальностью грядущие времена. Осталось понять, чем считать отсутствие мира?
Самое заметное сегодня в международных делах именно отсутствие мира и интереса к нему. Не одни воюющие участники украинского конфликта, но и десятки косвенно вовлеченных в него стран не хотят слышать о мире – твердость духа требует от них победы. Термины «переговоры», «перемирие», «компромисс», «мир» звучат как темник предателя.
Захватив человеческое пространство, война становится нормой жизни. Человек быстро привыкает к «норме аномальности», о чем свидетельствуют тонны сериалов и книг. Но, привыкнув, он не знает, как выйти наружу. Люди боятся приблизиться к черте конца войны, как к высоковольтной ограде. Послевоенная реальность их справедливо пугает.
Войны так или иначе кончаются договором о мире, как этот факт ни пытаются сейчас отвергать. Участники военного конфликта в Украине отклоняют идею переговоров и говорят только о победе или капитуляции. Я не припомню военный конфликт, где дипломатия так яростно отвергалась всеми сторонами.
Вакуум дипломатии заполняется высказываниями, отметающими компромисс. Россия и Украина бравируют отсутствием интереса к невоенным решениям, наращивая шум обвинений. Впрочем, у них вовсе нет опыта успешных договоренностей, которые бы не нарушались. Минские соглашения – образец оглушительной неудачи.
Где цели?
Только сегодня, когда война уже идет, намечаются ее цели. Политическое подменяют территориальным, действия сторон спроецированы на карту. Военные, которым не поставили ясной цели, видят естественный актив в занятых территориях. Поселки и города Украины заменяют им отсутствующую цель.
Цели Москвы размыты, поскольку не прояснены изначально. Мы имеем дело с импровизацией, недодуманность которой избавляла от задачи холодно рассмотреть риски войны. Зато есть бездна мотивов исторической мести. Происходит акт суверенного нигилизма с побочной целью занятия бесполезных в общем-то территорий. Внутри этого – попытка восстановить мировую мощь России в ее противостоянии миру – возвратный мотив Октября 1917-го.
Цели «коллективного Запада» в этой войне также спутаны. Ясен стресс Евросоюза, оказавшегося перед фактом большой войны в Европе с потенциалом безграничного расширения. Украинская государственность выживает буквально, но и европейский проект опрокинут в обстоятельства выживания.
Происходит событие, несовместимое с основами ЕС, как те мыслились 30 лет тому назад в Маастрихте. Европеец крепит украинскую самооборону – фронт, не требующий от него лично вступить в смертный бой. Пламенная волна общественной поддержки Украины и всенародной ярости к России и русским – естественный рефлекс при угрозе жизни.
США вносят во все обычную двойственность практического подхода с оглядкой на «американское лидерство и глобальные интересы». Пока европеец жертвует экономическим комфортом ради антироссийских санкций под лозунгом «Никогда больше!», США обсуждают, как достичь этой цели практически. Какими средствами исключить русские эксцессы такого рода раз и навсегда?
Санкции как война
Обостряют дело антироссийские санкции. Те прошли уже ряд отличающихся фаз. Первая фаза (февраль – март) была реактивной. Наспех вводились уже разработанные санкции, еще не меняя уровень нагрузки на российскую экономику. Их накрыл вал частных корпоративных санкций, эмоционально мотивированный протест из-за шока от начатой Россией войны. Шок внезапности, несочетаемой с послевоенным миропорядком – реальным или кажущимся, но остающимся ценностью европейца.
Санкции второй фазы – карательные «санкции ада». Это уже акт войны на уничтожение. Вопрос о процедуре и времени их отмены абсурден, как вопрос коммерческой рентабельности ковровых бомбардировок. Акт ярости несет только одно послание – мы вас разорим. Вам не бывать.
Политическая цель – бесповоротной изоляции России от мирового порядка, отбрасывания в допетровские времена. Выстраиваются уравнения «Изолированная Россия – обнищалая Россия – Россия сдавшаяся и безвредная». Будущее доверено войне, из которой чудным образом вырастет будущий мир. Ценой станет полураспад всех известных глобальных институтов.
Что означал бы успех стратегии глобальной изоляции России? Другой мировой порядок, но не только. Это был бы новый военный порядок – военная консолидация мира. Мир воинственных, консолидированный сквозь войну.
Вторая фаза близко подошла к черте военных санкций. Поставками вооружений Украине в гомерических объемах, независимо от готовности ВСУ их применить. И это также акт войны. Как акт войны он нелокален и притязает на стимулирование всего пространства войны, включая горизонтальную эскалацию с экспортом военных актов на новые территории.
Новый мир?
Ведется ли война в Европе за новый образ миропорядка? Страны-участницы сорят мировоззренческими мемами пропагандистов и отставных генералов. Банально грязный локальный военный конфликт играют в реквизите Второй мировой и Великой Отечественной. Дебатов о контурах Прекрасного Будущего Миропорядка нет – «обсудим после нашей победы и вашей капитуляции!».
Избегая уточнять свои приоритеты, Россия и Украина изображают хтонические миры, извечно противостоявшие один другому. Европеизм Украины – ее полковое знамя. Таков и российский антилиберализм. В путинском антизападничестве мало неимпортного – это пересборка из европейских запчастей.
Трансформация военной 3D-реальности войны смещает измерения времени/пространства. Сегодня нет русского аналитического языка, способного говорить об этом хотя бы так, как мы обсуждаем политические интриги. Россия теперь – страна с лишь отчасти признанными границами. Границы втянуты в стратегическую игру с растущим потенциалом эскалации.
Война вертикализует Украину. Она делает выбор внутри обычной своей вертикально-низовой двойственности. Нет гарантий, что война сохранит былой украинский плюрализм общества и властей, выраженный мощным символом майданов.
Долгая деполитизация российских низов и верхов привела к упадку культуры переговоров, вплоть до непонимания их функции. В утопически-мстительном мышлении современника стол переговоров водружают на горбу раздавленного врага, как ханские скамьи после битвы на Калке.
Нехотя приближаясь к переговорам, воюющие форсируют образ своей победы. Переговоры начинаются с ультимативных требований капитулировать. Нелегко выйти из военного круга мышления, искать решения вне его. Но враги исподволь уже начинают меняться, еще не замечая этого, и появляется мысль о жизни после войны. Цель «победы» злокачественна – она парализует волю к урегулированию. «Победа» как таковая видится «окончательным решением» вопроса. Но особенно презираемо дипломатическое урегулирование!
В оппозиционных кругах России исстари обитает настроение американских противников вьетнамской войны-писников, будто одностороннее отступление властей – единственный выход из трудной ситуации. Несмотря на тьму опровержений, вера в благотворность поражения сохранна с 1917 года. Война – это развернутое политическое событие и заканчивается как таковое. Беда в том, что российская Система теряет навык обращения с политическими вещами, держать в поле зрения обе стороны вопроса, политическую и военную.
Военная помощь радует обороняющуюся сторону, но и плодит иллюзии. Катастрофе французской армии во Вьетнаме содействовали колоссальные объемы американской военной помощи (большие, чем западная помощь Украине). Помощь вынудила Францию зайти в войну глубже желаемого, и ее военная катастрофа была оглушительной.
Разница между людьми доброй воли и сторонниками эскалации сегодня выглядит полярной, но это иллюзия, если речь о радикальном моралисте. Моралист требует, чтобы возмущающее совесть явление перестало существовать тотчас! Он противится мелкоходам политики компромисса, они выглядят сближением со Злом. Он тормозит робкие поползновения к переговорам (оттого зачастую их приходится начинать тайком). Он не понимает, что переговоры, которые не начинаются, означают не только продолжение известной ему войны: с этим мирится его совесть.
Но война, застрявшая в безысходности, рискует соскользнуть в «абсолютную войну» Клаузевица – поединок на взаимное уничтожение. Досада недостигнутой цели сторон, накапливаясь, ищет исхода в обострении текущей военно-политической обстановки. И тогда применение средств, считавшихся немыслимыми, вдруг видится последним решением.
Из окопа за стол
Война – это поток актов нанесения ущерба. Когда сумма ущерба выйдет за намеченные пределы и станет чрезмерна, начинаются попытки ограничить его средствами дипломатии.
Любая война, выигранная, проигранная или заведшая в кровавый тупик, кончается переговорами, но в России и эту банальность считают предательской.
На входе в переговоры России надо знать, что у украинцев не будет интереса к прогрессу в них, а малейший компромисс ошельмуют как «сдачу позиций накануне победы». На дальних подходах к переговорам ведут поиск условий выхода из войны «с позиции силы». На достижение нереальной цели уходят тысячи жизней воюющих. Попав в чрезвычайное положение, наши народы отвергают нормализацию как западню врага и «зраду» политиков.
Нехотя приближаясь к переговорам, воюющие заостряют идею нашей победы и начинают с ультимативных требований капитулировать. Нелегко выйти из военного круга мышления, искать решения вне его. Но враги исподволь уже начинают меняться, еще не замечая этого, и появляется мысль о жизни после войны.
Идея мирных переговоров начинается с желания взять под контроль сроки войны. Потребность в интервале между конечной целью стратегии и существующим положением перестает пугать. Более того, пауза интервала теперь выглядит рычагом управления сроками вместо абсурдной идеи абсолютной победы. Мистика «победы», кроме прочего, лишает контроля над временем войны.
Переговоры as is
Строгое правило переговоров неизменно – разграничить военные цели и политические. Последние – за президентами и правительствами, иначе полемика о высоком затормозит ход военно-тактических сделок. Политические и военные цели различны, но воюющие склонны их путать. Тем более что интерес кадровых военных отличен от интереса политиков.
Военный ищет свою авторскую победу на поле боя, ревниво оценивая успехи дипломатов. Важности их самостоятельной игры нельзя забывать. Здесь возможны взаимные интриги и конфликты.
В переговорную повестку можно включать любые, самые неожиданные темы. Можно включить хоть смягчение санкций (пусть и с небольшим толком). Страх включения чего-то в повестку переговоров – это страх «оскверниться обсуждением». За ним таится глубокий страх поражения: не станут ли обсуждаемые бонусы «премиями» врагу? Параллельно войне стороны ведут просто игру друг с другом, и эта игра для них бывает важнее войны.
Полигон войны размечен оккупированными территориями. Это и активы, и пассивы сторон, но они же предмет для торга. Линии боевого соприкосновения, каждая из которых полита кровью защитников и нападающих, невероятно трудно обсуждать. Для бойца они священней рубежей Родины, хотя речь всего лишь о временных демаркационных линиях.
Они не являются национальными границами. В переговорах может свободно решаться вопрос о демилитаризации вдоль этих линий на ту или иную глубину, и это не устанавливает вечных правил. Ансамбль демилитаризованных зон не предрешает границ мирного договора, но сдерживает войну и загоняет ее в бутылку.
Стороны переговоров особенно непреклонны в требовании достойных и почетных условий перемирия.
Сев за стол мирных переговоров, стороны войны поначалу продолжают эскалацию и здесь, добиваясь того, чего не добились их войска. Поначалу все переговоры бесперспективны. Не сразу стороны перейдут от встречных требований капитулировать к разыгрыванию эндшпиля, удовлетворительного для сторон.
Так, корейская война, закончившаяся муторными препирательствами в Паньмынчжоне, дала пример эндшпиля без чьей-то победы, приведшего к устойчивому компромиссному миру. Военная цель отражения агрессии Севера и остановки боевых действий была достигнута на уровне обыкновенного перемирия. Контроль Сеула восстанавливался на территории Южной Кореи, а политическая цель переговоров – невозможное «создание единой демократической Кореи» – не достигнута по сей день.
Все без исключения войны Запада после 1945 года сопровождал монотонный рефрен: «Умиротворение врага – это Мюнхен и дорога второму Гитлеру!» Рефрен пустой и разрушительный в итоге. Дефект «Мюнхен-травмы» в том, что страх прогнуться перед агрессором прячет от воюющего повестку не решаемых войной проблем (по Гефтеру). Стратегию творят заградотряды и приказы «Ни шагу назад!».
Все войны Запада после Второй мировой встречал возмущенный хор: «Никаких компромиссов! Умиротворение врага – позор Мюнхена!» Не было госсекретаря США, который бы не заклеймил «потакание новым Гитлерам», прежде чем вступить с ними в долгие мучительные переговоры.
Идеалистическая война говорит на языке тотальной победы, а та возможна лишь страшной ценой. Скрыв от воюющих послевоенную повестку проблем, никак не разрешаемых войной, дискурс тотальности тянет нации в мясорубку, требуя убивать, убивать и убивать. Эта война шокирует всех в Европе, но о чертах послевоенного мира нет и черновых набросков. А он потребует не побед, а дерадикализации.
Война грязна, отвратительна, преступна. Но пока стороны отказываются искать достойный исход из нее, они затягивают войну и форсируют ее жестокости. Патологическое желание в ходе переговоров «победить» ведет к росту цены урегулирования. Такие переговоры оттягивают финал войны, а не приближают его. Отнюдь не «победа», а политическое урегулирование увязывает интересы враждебных сторон.
Истина текущей войны в том, что никто не может ее выиграть и оттого не желает заканчивать.
