Кем был Горбачев для России, сегодня понять проще, чем полгода назад. Сегодня нельзя говорить многое, что вчера было можно. А при нем стало можно говорить то, что вчера было нельзя. И это был взрыв необыкновенного счастья.
Теперь все уверены, что СССР развалился оттого, что в нем не было колбасы и джинсов, то есть еды и одежды. И у советского человека их действительно не было, но еще не было самой возможности сказать об этом вслух. Это было источником копившегося раздражения, гнева и обиды — возможно, большим, чем сама нехватка нужных или красивых вещей.
Иногда кажется, что если бы людям, которые сомневались и бедствовали, дали возможность публично обсуждать свои сомнения и лишения, конструкция могла бы устоять. Разочарование в СССР — реакция не на пустой желудок, а на заткнутый рот. Жители демократических полисов Греции и республиканского Рима сравнивали себя с деспотиями Востока, противопоставляя фигуру оратора на подиуме склоненному облику молчаливого подданного-раба.
Те, кто в сознательном возрасте застали горбачевское время, помнят его как нескончаемый многоголосый разговор перебивающих друг друга людей, счастливых самой этой возможностью. Стране надо было выговориться. Горбачев дал эту возможность, и страна бросилась говорить то, о чем намолчалась за много десятилетий.
Она не всегда говорила умные вещи, но главное отличие деспотии от республики как раз в том, что деспотия считает, что говорить должны какие-то особенные, облеченные руководящей мудростью люди, а в республике это неотъемлемое право человека.
Осенью 1984 года мы с одноклассником остаемся с молодой учительницей истории в классе после урока, на котором говорили, что в капиталистических странах нет выборов, а у нас есть. Даже в 14 лет было очевидно, что это не так. Вернее, именно в 14 лет очевидно, что это не так. С возрастом, смиряясь с невозможностью сказать правду, человек загружает в мозг защитные программы. Но учительница тоже была молодая, и она их еще не загрузила. У одноклассника больше претензий к ассортименту магазинов, который велено считать изобильным.
Нас трое, но через несколько дней начинаются классные часы с проработкой, вызовы к завучам и директору. Молодая учительница усвоила главный навык — если она не скажет, что дети задавали ей крамольные вопросы, дети могут рассказать об этом сами, и она предает учеников.
А вот уже начало горбачевского времени, первомайская демонстрация, старшеклассникам нужно нести портреты членов Политбюро. Горбачев достается мне, но теплое майское утро, и никому не хочется к портретам стариков на палках. «Из-за тебя руководитель государства дольше всех в сарае простоял», — краснеет от гнева классная руководительница.
Через год оба события стали невозможны. Можно весело нарисовать и повесить в школьном коридоре стенгазету с интервью с заместителем директора о проклятых школьных вопросах и статьей о тяжелом роке. И даже если она провисит всего полдня, за это ничего не будет.
Можно свободно спрашивать, почему у нас выборы всегда из одного кандидата и он всегда побеждает, а есть на свете края, где из двух и больше и не всегда. То, за что грозили выгнать из школы, начинают обсуждать в газетах. Можно пойти на масленичную ярмарку на площади, потому что прошел слух, что там в одном из домиков из разрисованной фанеры продают пластинку «Битлз» фирмы «Мелодия», и торжествующе принести ее учителям — нате от нашего государства то, что вы нам запрещали.
В винные магазины и отделы гастрономов вдруг выстраиваются толкающиеся, матерящиеся очереди. Полусухой закон выглядит странно из пространственной и временной дали. Но не тогда. Страна пила с утра от рабочего и колхозницы до партийных руководителей. Страна запивала молчание. Невозможность сказать, что думаешь, принимала форму пьянства.
Страна пропивала рубли, которые не знала на что потратить. Государство изымало через водку и раннюю смерть рубли у своих жителей. Начальство пило друг с другом, рабочие — в своем кругу, интеллигенция — в своем. Не пить, пить меньше остальных было предательством. Со среды к обычному вечернему шуму под окном прибавлялись удалые песни и ругань пьяных. С четверга и особенно в пятницы и дни получки на каждом углу лежал пьяный.
Некоторых мы, проходя по городу, узнавали: вот это отец парня из параллельного класса, а это заведующий районо — районным отделом образования. С этим надо было что-то делать, это понимали все. Горбачев попытался перестать зарабатывать на социальной деградации жителей. Это оказалось экономически невыгодно, но по-человечески очень понятно. Будучи хорошего мнения о людях, он не думал, что из продажи исчезнет сахар и дихлофос.
Я после школы работаю на заводе — шестичасовую смену, восемь не положено по возрасту. Завод делает шариковые и перьевые ручки. Перьевые — на оборудовании 1920-х годов, шариковые — почти на новом. Но они текут. В стране всего два завода, которые делают ручки. И у обоих текут. Все советские школьники от Калининграда до Владивостока знают, как текут стержни и как плохо отмывается паста от пальцев. Или как они сохнут и не пишут.
Раннее зимнее утро. У киоска очередь за газетами. Обычно очередь бывает за всем, кроме газет. Подписку на газеты навязывают, читать там почти нечего, их рвут для туалета или заворачивают в них продукты. И вдруг стоят за газетами. В них руководитель государства Горбачев прямо на Политбюро спорит со своим подчиненным Ельциным. И отправляет его на понижение.
Спорит, и об этом пишут в газетах, вместо того чтобы тихо уволить, растоптать и забыть. Сейчас это выглядит как репрессия. Тогда выглядело как возвращение политики и вместе с ней оживание времени. Время, которое здесь остановилось и измерялось от зарплаты до зарплаты, снова пошло. У нас тоже есть политика, которая, мы думали, существует только в прошлом или за границей. В этом был секрет успеха передачи «Международная панорама» — там рассказывали про мир, где время движется и есть события. Теперь события были и у нас. Значит, мы живые, нас оживили.
То же касается языка. До этого начальники мычали, чмокали, скрипели, чтобы выдавить из себя деревянные слова, которыми никто не разговаривает в жизни. У Горбачева даже официальные речи были похожи на человеческий язык, а неофициальные — тем более. Слегка размытые, немного благодушные, но вполне нормальные слова, которые опознавались как человеческая речь на фоне предыдущего скрежетания.
И Раиса. Горбачев был женат не на родине, как любят автократы, а на женщине. У человека была любимая жена, и он не стеснялся показывать любовь к ней. Прежняя номенклатура была не просто закрытым мужским миром с зашуганными женами, которых неловко доставали для государственных визитов. Публичный роман с собственной женой очеловечивал власть до уровня западных избирательных кампаний, но раздражал многих советских жен, которым публичных проявлений любви было не положено: ну он-то начальник, а она-то куда лезет.
На заводе пытаются оживить отношения между рабочими и администрацией, администрация саботирует и заставляет работников выбрать председателем совета трудового коллектива директора завода. Это профанация, я голосую против. И даже пишу о том, почему проголосовал против, в газету «Комсомольская правда». Парторг дает плохую характеристику для поступления в вуз.
Год назад это был приговор. «У вас самая плохая характеристика в потоке, — говорит Ясен Засурский, — но это хорошо, сейчас нам как раз такие нужны». На первом курсе аккуратно отменяют историю партии под тем предлогом, что это предмет слишком сложный для первокурсников, и переносят на старшие курсы, в надежде, что ее никогда не будет.
Часть одноклассников уже в армии и радуются, что не Афганистан. Другие готовятся пойти после первого курса и молятся, чтобы не Афганистан. Вдруг Горбачев отменяет призыв студентов в армию во время учебы. А потом отменяет и Афганистан.
Вечное проклятие России как будто бы снято. Россия впервые за много десятилетий, а то и столетий свободнее большинства своих соседей по Европе. Русскому человеку ненадолго стала доступна полная снисходительной простоты гордость за собственную свободу, которую привык испытывать американец, общаясь с большей частью мира: «Мы жители свободной страны, а как тут у вас дела, не обижают?».
Подобно американским президентам, Горбачев меняет режимы. Меняет легко и непринужденно. Бывало достаточно одной поездки, чтобы люди, сравнив его со своими старцами, выходили на улицы. Стена в Берлине простояла бы еще сто лет, как свойственно стенам, если бы не он. Протоколы заседаний Политбюро полны рассказов Горбачева о том, как он расшатывает кресла под задницами лидеров в соцлагере, требуя от них перестройки и общаясь через голову местных правителей с гражданами.
Вся страна, забросив работу и домашние дела, смотрит с утра до вечера прямые трансляции партийной конференции и съезда народных депутатов. Телерейтинги, не достижимые ни для кого из нынешних, — ни для Путина, ни для финала чемпионата мира по футболу. Никто ведь не заставлял, люди сами хотели.
Сейчас, когда российские спикеры и российские пропагандисты грозят ядерным оружием, мы вспомнили, как на самом деле неприятно жить со страхом ядерной войны. А ведь прямо перед приходом Горбачева к власти был кризис со взаимным размещением советских и американских ядерных ракет в Европе. И стороны противостояния требовали от собственных граждан терпеть этот страх ради высоких идеалов коммунизма или борьбы с ним. Пришел Горбачев и сказал, что терпеть не обязательно, и уговорил всех остальных.
Патриоты не вспоминают, что у СССР к приходу Горбачева были ужасные отношения не только с Америкой, но и со столь любимым ими Китаем. Когда в 1986 году на партийном съезде Горбачев произнес фразу о том, что надо улучшать отношения с социалистическим Китаем и что не надо в 80-е смотреть на него через призму 60-х, сенсационно звучала и вся фраза, и само словосочетание социалистический Китай – а не шовинистический или маоистский.
Тысячелетие крещения Руси. По Советской (вскоре вновь Ильинской) площади Ярославля открыто и в облачении гуляет местный митрополит в окружении кардиналов, раввинов и лам, а в Москве в Орехово-Борисово строят первый за семь десятилетий новый храм — искусство, которое кажется утраченным в дореволюционной древности. Я сижу у Ильинской церкви под расцветшей сиренью и читаю зарубежные на тонких страницах книжки Солженицына и Набокова, которые прежде прятал доцент местного университета.
Считается, что Горбачев до конца не перестал быть представителем партийной номенклатуры. В действительности в нем проснулся настоящий демократический инстинкт. Столкнувшись с сопротивлением части номенклатуры, он начал обращаться напрямую к гражданам и попытался оживить в своих интересах остатки советского парламентаризма. Бывают оживающие институты, а бывают оживленные.
Ненадолго, но он оживил власть советов, убитую его однопартийцами в зародыше. Если бы в России стали строить не президентскую, а парламентскую республику, политическая роль Горбачева могла бы не закончиться с отменой страны, первым и последним президентом которой он был. Если бы ГКЧП сверг не его, пусть и утратившего к тому времени популярность, страна и мир переживали бы гораздо меньше. Ведь это было свержение не просто главы государства, а освободителя и миротворца.
В то время ходила шутка, что Россия первой прошла по дороге от капитализма к социализму, и поэтому наделала столько ошибок, а теперь ей снова первой предстоит пройти обратно. В некотором смысле так все и было — движение на ощупь, наудачу, и оглядываясь назад, видно, как много было не сделано или сделано неверно. Но причина этих ошибок — переоценка человека, а не презрение к нему, которое в моде сейчас.
Подобно Руссо и французским просветителям, Горбачев исходил из того, что человек по природе добр, и только общество может сделать его злым. Что если дать человеку свободу, он непременно воспользуется ею на благо, и если улучшить общество, человек обязательно станет добрее. Каждый раз, когда человек пользовался данной ему свободой не на благо, от Карабаха до Владивостока, Горбачев, как будто не веря своим глазам, пробовал снова. В этой наивной вере корень его ошибок. Но это единственная вера, которую хочется разделять.
