В берлинском издательстве LIT Verlag вышел сборник эссе «Перед лицом катастрофы» под редакцией Николая Плотникова, российского философа, профессора интеллектуальной истории Рурского университета (Бохум, Германия). В начале войны он обратился к коллегам-интеллектуалам, живущим в России, Украине, странах Европы и Америки, с просьбой осмыслить социальные, политические и исторические истоки катастрофы.
В истории российской общественной мысли в периоды тектонических разломов уже были примеры подобных интеллектуальных манифестов: «Проблемы идеализма» (1902), «Вехи» (1909), «Из-под глыб» (1974), «Самосознание» (1976). Они были одновременно и анализом современности, и публичным действием интеллектуалов, своим критическим словом заявляющих гражданскую позицию. «Перед лицом катастрофы» — первая попытка интеллектуального анализа агрессии путинского режима против Украины.
В раскаленном полемическом поле соцсетей, которые пока остаются неподцензурными, сборник уже обсуждается (благо он доступен для бесплатного скачивания). Поневоле возникает вопрос: как эти покаянные, в том числе, слова (а вопрос о вине, коллективной и индивидуальной, в сборнике — один из основных) могут повлиять на наше трагическое настоящее. Не говоря уже о прошлом.
Долг заложника
В рецензии на сборник в Neue Zürcher Zeitung Ульрих Шмид пишет, что на смену традиционному вопросу русской интеллигенции «что делать» пришел вопрос «что нужно было делать». В переводе на русский это звучит как горькая шутка — словно демонстрация ничтожности интеллектуальных усилий в дни войны. Поскольку война действительно оставляет всякого мыслящего индивидуума у разбитого интеллектуального корыта.
В старом русском театре был такой прием: чтобы создать гул голосов на сцене, актеры вразнобой должны повторять фразу «что говорить, когда нечего говорить». Что делать в ситуации, когда любое интеллектуальное действие кажется бессмысленным? Что писать, когда происходящее не поддается описанию?
Собственно, выход этого сборника сам по себе и есть ответ на вопрос, что делать во время войны человеку, чья работа — мыслить, рефлексировать, писать.
Об этом, в частности, размышляет Сергей Зенкин, литературовед, переводчик с французского (именно в его переводах многие впервые прочли Бодрийяра, Барта, Делеза и других авторов). Ключевое понятие, на котором делает акцент Зенкин, — заложник и заложничество. Все мы, российские граждане, независимо от убеждений, сегодня оказались заложниками режима — даже имея артикулированную антивоенную позицию.
В этом смысле участники сборника отличаются от прежних «Вех» и «Глыб»: интеллектуал из России сегодня не может занять позицию стороннего наблюдателя, человека мира, встать над схваткой. Ибо все мы сегодня — заложники: своей страны, культуры, происхождения, идентичности — и, стало быть, режима, который говорит сегодня от лица «всех», развязав агрессивную войну.
На примере публичного интеллектуала ситуация заложничества проявляется особенно ярко. Молчишь — значит виновен. Говоришь — неизбежно обрекаешь себя на вал обвинений — от «где вы были раньше» до «всем вам сейчас нужно заткнуться». Будешь виновен в любом случае; не перед одними — так перед другими, не за одно — так за другое (вспоминается тут легендарное из Игоря Губермана — «за то, что еврейка стреляла в вождя, за то, что она промахнулась»).
Зенкин дает очень точный ответ с отсылкой к Эммануэлю Левинасу: долг заложника — держать лицо. Это необычайной емкости и важности фраза. Нужно понимать, что «держать лицо» в определении Зенкина имеет отношение именно к публичному поведению, а не частному.
У нас привыкли считать, что задача интеллектуала в темные времена прежде всего — сохранить внутреннюю свободу. Чисто российское определение «внутренняя свобода» не содержит никакого перехода к свободе политической и, по сути, часто является оправданием бездействия. Зенкин видит долг интеллектуала сегодня именно в необходимости публичного и точного формулирования понятий — невзирая на какие-либо цензурные ограничения. А также несмотря ни на какие комментарии и «общее настроение».
Путинский режим, перейдя в 2022 году от точечной цензуры к тотальной, по сути, начал отменять саму речь. Взять хотя бы пресловутый запрет слова «война». Этот запрет, казалось бы, не проблема для пишущего по-русски человека; ему с детства знакомы способы обхода опасных слов — с помощью обобщений, иносказаний, аллюзий и так далее.
Можно обойтись и без слова «война» — но, как замечает редактор сборника Николай Плотников, запрет слова в данном случае означает запрет на осмысление самого феномена. Тем самым запрет блокирует саму возможность разговора о сущностях. Бесцензурный сборник, называя вещи своими именами, помогает, по крайней мере, сохранить чистоту мышления.
Уникальность нынешней войны, развязанной российским режимом, в том, что она — не только за территории. Это также война против здравого смысла; война с самим Временем — в попытках отменить его. Война прошлого — с будущим. Война обессиливает все наши прежние, цивилизационные усилия за 30 лет; в этом ее коварство. Найти смысл в бессмыслии — таков сегодня долг интеллектуала. Война в таком случае требует нового понятийного каркаса: нам нужно сформулировать весь этот ужас, чтобы хотя бы не сойти с ума.
Стыд и месть
Теоретик культуры Олег Аронсон разбирает в сборнике концепт коллективного стыда — чувства, которое называют ныне кринж: когда нам стыдно за поступки других (в том числе и страны). Однако что есть этот стыд в контексте новейшей истории? Его можно трактовать и как «стыд демократии» — перед всеми теми, кто оказался на обочине прогресса; перед проигравшими от грандиозных общественных перемен — в частности, в России 1990-х.
В этом контексте нынешнюю войну — со всей ее бессмысленностью и антисмыслом — можно понимать именно как месть проигравшего большинства преуспевшему меньшинству. Месть тех, на кого мы 30 лет не обращали внимания — или от кого пытались отгородиться «садовым кольцом» или забором вокруг элитной недвиги.
Война есть вещь всепоглощающая и всепроникающая — и с помощью этого чудовищного инструмента большинство словно бы обращается теперь к меньшинству со словами: вы никуда от нас не денетесь, мы все равно вас достанем и обнулим все ваши достижения, доходы и приобретения.
В этом смысле проблема «стыда», поставленная Аронсоном («стыд есть чувство демократическое», пишет он), выходит далеко за пределы обсуждаемой темы и касается демократий вообще, которые игнорируют глухой ропот проигравших, аутсайдеров. Тех, кто «не нужен». Вот чем может обернуться проблема «лишних, ненужных, нелюбимых людей» — войной, которая не щадит никого.
Еще эта война есть в своем роде месть государства как такового. В последние десятилетия принято было считать, что «государство отмирает», что ему нужно оставить лишь самые необходимые, технические функции. Теперь это похороненное заочно государство как бы зловеще хохочет над нами: ну что, кто тут кого похоронил? Поскольку во время войны государство использует в полной мере свое право свободно распоряжаться нашими телами — буквально — в качестве пушечного мяса или ненужного балласта.
Война, иными словами, есть месть старого порядка новому порядку; «отмирающее» государство шамкает старческим ртом, но продолжает исправно есть нашу плоть и пить нашу кровь. Распоряжаясь жизнями подданных, государство словно напоминает, что XXI век ничем не отличается в этом смысле от века XIX или даже XVI, и «смерть по требованию» остается неотъемлемой привилегией государства.
«Ничтойность» режима
Но что насчет самого режима в России? В попытках интерпретировать его, понять, чего он хочет, в течение 20 лет были потрачены уйма бумаги и энергии, но все равно он оставался неуловимым и неформулируемым. У путинского режима нет идеологии — это, собственно, отмечают все авторы сборника.
Режим спонтанен — в отличие от советского, чьи действия утяжеляли догматы марксистские или ленинские, — и имеет больше пространства для маневра. Наконец, у него нет артикулируемых ценностей, которые в прежнем, советском проекте, что важно, имели универсальную природу. Именно поэтому — парадокс — советские и антисоветские тогда говорили на одном понятийном языке (свобода, равенство, братство и так далее). И могли, соответственно, договориться.
Теперешний российский режим говорит на языке «дополнительной хромосомы», что бы это ни значило, который непонятен почти никому в мире. Все это и делало путинский режим в последние 20 лет по-постмодернистски неуязвимым.
Война, конечно, убрала шоры с глаз — насилие обнажило архаическую природу режима. Государство за прошедший год много раз формулировало необходимость тире неизбежность войны — и всякий раз по-разному. Последнее из объяснений, данное Дмитрием Медведевым, таково: распад империи «всегда» влечет за собой войну. Тем самым Медведев дает понять, что «мы» лишь выполняем работу истории, которую она и так бы сделала.
Оставим в стороне цинизм, оправдывающий бойню; но сама расплывчатость объяснений причин и целей войны парадоксальным образом позволяет сегодня лучше понять природу, материю режима.
Философ Елена Петровская пишет в тексте «Империя, или саморасширяющаяся пустота»: в основе русского мышления — «пренебрежение к живому и земному во имя транценденции — Бог, Великая Неизвестность, Запредельная Бездна или всего лишь Вертикаль». Но за всеми этими абстракциями зияет, так сказать, одно большое Ничто. А ничто и есть сама смерть, замечает Петровская. Когда пытаемся понять природу нынешнего режима в России, мы также упираемся в это определение; и даже война есть воплощение ничто.
Эта «ничтойность» режима есть крайнее выражение политики изоляционизма. У этого концепта не может быть, собственно, никаких позитивных целей. Он просто хочет все остальное обратить в ничто.
С этим размышлением стыкуется интересный анализ философа Оксаны Тимофеевой, которая соединяет теорию Фрейда о влечении к смерти и гегелевскую диалектику о Господине и Рабе в борьбе за признание. Путинский режим сейчас выступает в роли Господина, который ради признания («чтобы нас уважали, чтобы с нами считались» — весь этот набор постулатов, на котором взрастал постсоветский ресентимент) готов пожертвовать не только другими, но и собой («Зачем нам мир, если в нем нет России»). Но в таком случае возникает естественный вопрос: кто же нас тогда «признает», если «никого не останется?..»
Эта цель утопична в любом случае — невозможно добиться признания силой, поскольку «признание» в либеральной трактовке (например, у Фукуямы в «Конце истории») возможно только при равноправии сторон («признание со стороны равных себе»). Война есть отказ от равноправия и вообще от диалога. То есть получается, что режим сегодня борется за «признание несуществующего Другого» — что абсурдно, как принято писать в философских книгах.
Итак, это война за Ничто. Нигилистическая война, как выразился еще один автор сборника, философ Анатолий Ахутин: «И еще я скажу, смотря как бы изнутри философии: это война самого Ничто. Ее идеологические элементы нейтрализуют друг друга. Там ничего нет внутри. Поэтому это война не за что-то: завоюем-де и начнем жить. Нет, это война как способ существования. Уничтожение — это и есть способ существования Ничто».
Авторы Мария Майофис и Илья Кукулин отмечают, что отсутствие идеологии у путинского режима заменяется повсеместным моральным разложением. Пропаганда погружает российское общество в состояние «эмпрессии» (авторский неологизм) — смеси «сочувствия» к системе, в которой все позволено, и «агрессии», направленной на уничтожение всего, что может нарушить эту систему.
Этим словом также удачно описывается и феномен самой российской пропаганды, которая не просто утверждает насилие, но и хочет, чтобы это насилие полюбили. В этом — своеобразие нынешней катастрофы: насилие, которое рассчитывает на признание, понимание, на сочувствие к себе!
Путинский режим долгое время заколдовывал настоящее, блокировал прошлое и будущее, погрузив нас в некое безвременье. Это безвременье закончилось — вопреки собственному желанию, режим сам выплеснул нас и себя в реальность, в Историю. Описывая эту новую реальность, мы тем самым возвращаем ее себе — в этом, пожалуй, также состоит безусловная польза сборника.
