После неудачи пригожинского бунта 24 июня российская власть столкнулась с необходимостью объяснить произошедшее. В принципе, можно было бы обойтись и без предъявления внятной интерпретации обществу. Российские граждане отходчивы и легко забывают события недавнего прошлого, если им о них не напоминать. Независимо от степени драматизма случившегося — от отставок правительства до ударов дронами по Москве, — обыватель легко переключается на другие новости.
Поэтому уже к 25-26 июня многие ожидали, что тема мятежа, который вызвал у россиян скорее любопытство, чем ощущение поворотного момента, быстро исчезнет из повестки дня. Однако этого не случилось. Оказалось, что власть испытывает острую потребность объяснить аудитории и самой себе, что это было.
Владимир Путин выступил с серией публичных заявлений по поводу случившегося. Александр Лукашенко добавил к этому деталей различной степени реалистичности. Отдельные чиновники и политики вроде Виктора Золотова, Вячеслава Володина, лидеров парламентских партий тоже постарались зачекиниться, пытаясь интерпретировать события 24 июня в свою пользу. А телеграм-каналы оказались переполнены многочисленными утечками о якобы допросах и арестах в российской военной верхушке, проводя аналогии с событиями 70-летней давности — 26 июня была круглая дата с момента ареста Лаврентия Берии.
Варианты объяснений
Если упрощать, то на сегодняшний день конкурируют две основные версии. Первая, официальная, — это «народное единство». Она называет причиной провала мятежа небывалую консолидированность населения, органов власти и силовых структур, вставших единым фронтом на защиту конституционного строя.
Минус этой версии — невозможность насытить ее реалистичными деталями. Ведь на деле граждане (за исключением ближайших к новым горячим точкам территорий) жили в обычном режиме, следили за новостями, но не чувствовали себя вовлеченными в конфликт на чьей-то стороне. Они либо вовсе бездействовали, либо совершали привычные в кризис действия вроде снятия наличных из банкоматов.
Впрочем, власть пока не использует тезис о народном единстве как выданный обществом мандат на дальнейшую эскалацию на российско-украинском фронте. Да и сама политическая, организационная и психологическая готовность к радикализации своих шагов у руководства пока не просматривается.
Ответная активность элиты, за исключением губернаторов, присягавших Путину в соцсетях, тоже не особенно заметна. Как максимум можно говорить об отсутствии заявлений и действий в поддержку ЧВК, в то время как действенность шагов против Пригожина не выглядит очевидной.
Вторая — «низовая» — версия не имеет особого авторства и объясняет контраст между остротой событий и их слабой интерпретацией тем, что это была постановка, спектакль. Это привычная модель объяснений, хорошо известная еще со времен ГКЧП в августе 1991 года. Обыватель предполагает, что «все было как-то иначе, чем было на самом деле» и «за всем этим стояли какие-то силы», но при этом не может внятно определить организаторов и бенефициаров происшедшего.
Такой подход позволяет обывателю сохранять комфортное представление о могуществе и всесилии государства и наличии мощных сил, способных управлять миром. Просто порой они предпринимают те или иные шаги по непонятным профанному сознанию причинам. Безусловно, такое объяснение не повышает лояльности его адептов к власти, но позволяет быстро забыть о происшедшем, как о фильме с непонятным и разочаровавшим финалом.
Версии народного единства и спектакля — это два доминирующих полюса, к которым в разной степени близки еще несколько предложенных объяснений.
«Спор хозяйствующих субъектов». Эта версия (параллельно с тезисом про народное единство) была запущена Путиным, указавшим на сугубо коммерческие мотивы руководителей ЧВК. При этом российский президент фактически воспроизвел версию самого Пригожина, рассуждавшего 23 июня о том, что война ведется в интересах «олигархов» — просто в роли такого олигарха предстает сам Пригожин.
Следующая версия говорит о том, что мятежники сдались, потому что осознали свое бессилие перед мощным щитом, который был готов дать отпор маршу ЧВК то ли на берегах Оки, то ли после вступления в Москву. Ее презентовал глава Росгвардии Виктор Золотов: «Мы концентрировали все силы на подступах к Москве, нужно было сосредоточить кулак для отражения».
Еще одну версию представил Лукашенко. Если верить белорусскому лидеру, российские власти были полны решимости разгромить колонны ЧВК, и лишь его личное посредничество, опыт, смелость и мудрость позволили избежать кровопролития и предотвратить гражданскую войну. Анализировать остальные заявления Лукашенко сложно из-за больших внутренних противоречий — он одновременно говорит и о неизбежности силового подавления мятежа, и об отвлеченности российских вооруженных сил на фронтах.
По версии Пригожина, вагнеровцы «остановились сами, когда посчитали, что демонстрация намерений достаточна, и не захотели проливать русскую кровь». Тем более что Лукашенко предложил «найти решения для дальнейшей работы ЧВК «Вагнер» в законной юрисдикции».
Пригожин не дал однозначной оценки боеспособности российских силовых структур. Допуская, что могло пролиться много крови, он в то же время указал на «серьезнейшие проблемы с безопасностью по всей территории страны» на фоне высокой поддержки ЧВК у рядовых граждан и даже разочарования некоторых из них «в том, что мы остановились, потому что в марше справедливости, кроме нашей борьбы за существование, они видели поддержку борьбы с бюрократией и другими недугами, которые сегодня имеются в нашей стране».
При этом словам Пригожина об общественной поддержке можно найти социологические подтверждения. Незадолго до мятежа, по опросам Левада-Центра, деятельность Пригожина одобряли 58% — почти столько же, сколько Шойгу (60%). Но понятно, что речь не о расколе общества, а о том, что обоих политиков поддерживали одни и те же люди. После провала мятежа одобрение Пригожина уже рухнуло до 34% и продолжит падать дальше, что объясняется не столько его «изменой», сколько потерей способности ассоциировать себя с энергией, силой, успехом.
Все пропало vs А что случилось?
Как любое масштабное событие с размытым результатом и невнятной интерпретацией, пригожинский мятеж стал для большинства разочарованием. Оно может иметь разную природу. Сторонники Пригожина видели в его бунте шанс на изменения, на устранение многочисленных социальных и политических противоречий, на преодоление контраста между завышенными ожиданиями и двусмысленной реальностью.
У лоялистов остались вопросы к ответной реакции власти и силовых структур. Недаром даже вполне системные телеграм-каналы стали утверждать, что на фокус-группах действия Путина 24 июня респонденты сравнивают с поведением Михаила Горбачева во время выступления ГКЧП. Да и избыточная самопрезентация чиновников, не проявивших героизма во время «смуты», оставляет неприятный осадок.
Критики военных действий тоже растеряны. Они, с одной стороны, утешены очевидным моральным кризисом в провоенном лагере, с другой — встревожены ожиданиями, что «власть использует происшедшее против нас». Наконец, апатичное большинство смотрит на происходящее с равнодушием, но не без удивления.
Интересно, что мятеж Пригожина сопровождался трансформацией его образа из адепта скорой и быстрой победы в борца за изменения. В его последних интервью не осталось восторгов по поводу решений 24 февраля, а его высказывания выглядели адресованными не только радикал-патриотам, но и пацифистской части общества. А при нынешней засушенности социально-политической жизни интерес к теме изменений может проявиться у носителей самых разных взглядов, даже у устойчивых лоялистов и апатичных.
Российская власть пока не определилась: продемонстрировать ли ей обществу, что она извлекла уроки из случившегося, или просто предложить «разойтись и не препятствовать проходу других граждан». Политическая логика предполагает, что после случившегося нужна хотя бы видимость «перезагрузки» — найти виноватых и предъявить «новые лица», в том числе в вооруженных силах. Но инерция последних полутора лет указывает, что все рассосется само собой, да и Шойгу незаменим, потому что отводит гнев недовольных от Путина на себя, подобно Медведеву в 2010-х. Эту неопределенность острее других чувствуют эксперты-лоялисты, готовые обосновать правильность действий власти, но склоняющиеся в пользу некоего обновления по итогам кризиса.
Предположения перезагрузить образ Путина как героя, спасающего страну от новой гражданской войны, пока выглядят отвлеченно и даже утопично. Госпропаганда на этом не особенно настаивает и ограничилась сугубо формальным шагом — максимизировала присутствие президента в ежедневном эфире, ради чего ему пришлось отказаться от большинства карантинных мер.
Сложно сказать, чего здесь больше — реальной веры в действенность таких шагов для возвращения граждан в зону комфорта или стремления сохранить в этой зоне самого Путина, убеждая его в эффективности постоянного пребывания на публике. В любом случае пока речь идет о технических действиях, когда власть не демонстрирует готовность к изменениям, но допускает, что они возможны.
Что касается борьбы вокруг интерпретации событий 24 июня, то по мере их отдаления она, по всей видимости, сменится заочным спором о том, каковы реальные последствия пригожинского бунта. Нанес ли он России глубокую травму, деморализовав элиты и усилив раскол в стане лоялистов, или же принципиальных изменений не случилось и власть может не корректировать свои представления о прекрасном.
