В «Неведении», одном из своих поздних, франкоязычных, романов Милан Кундера, умерший на днях в 94-летнем возрасте, описывал впечатления от советского вторжения: «В августе 1968 года русская армия захватила страну; целую неделю улицы всех городов вопили от негодования. Никогда страна не была до такой степени отечеством, чехи — до такой степени чехами».
Два отечества в опасности
Вторжение возвращает нации идентичность. На негативной основе, на противопоставлении себя вторгшейся державе. Тем более если эта держава большая, экспансионистская, милитаризованная, имперская, а страна вторжения — маленькая. И тем сильнее эта идентичность, основанная на унижении и внутреннем сопротивлении, которые не уходят годами, проникает во все слои общества. В 1969-м хоккейная победа сборной ЧССР над сборной СССР воспринималась как национальный праздник, как месть за оккупацию.
Но и в стране-оккупанте те, кто видел в акте вторжения переход всех красных линий и границ, ощущали события августа 1968-го как непоправимую катастрофу, личную, национальную и вселенскую. И, пожалуй, никогда эти русские/советские люди не ощущали себя до такой степени русскими — они не могли повлиять на действия своего правительства, но им было стыдно, и потому они взваливали на себя коллективную ответственность. Тем не менее они отделяли себя от своих вождей, подчеркивая — не все граждане СССР одобряют то, что сделали власти Советского Союза. Несогласные и сами ощущали себя оккупированными в собственной стране.
Каждый выбирал свою линию поведения: открытый протест, молчаливый резистанс, отказ от выступления на собрании в поддержку действий войск Варшавского договора, дипломатическая болезнь, чтобы не идти на сеанс массовой поддержки начальства…
Лучше других эти ощущения выразила Лариса Богораз в последнем слове на суде над теми, кто вышел на Красную площадь протестовать против вторжения — на глазах у равнодушно и враждебно настроенного большинства: «Для меня промолчать — значило присоединиться к одобрению действий, которых я не одобряю». Большинство в таких случаях всегда молчит или осуждает тех, кто подал голос против. Осуждает по идейным соображениям или не одобряет сам способ существования — можно же жить спокойно.
Все это имеет прямое отношение к тому, как ведут себя различные группы людей в обстоятельствах чрезвычайных, в обстоятельствах, когда империя возвращается и, в историческом смысле агонизируя, начинает наносить страшные удары по миропорядку, претендуя на возвращение зоны своего былого влияния. Оккупируя чужую страну, тоталитарная империя одновременно оккупирует свою собственную. Точнее, порабощение собственной страны, введение в ней единомыслия, предшествует и становится одним из условий нападения на страну чужую.
Делает она это некрасиво. В своем главном и самом известном романе «Невыносимая легкость бытия» Милан Кундера называл такие действия властей тоталитарным кичем: «Чувство, которое порождает кич, должно быть, без сомнения, таким, чтобы его могло разделить великое множество. Кич поэтому не может строиться на необычной ситуации, он держится на основных образах, запечатленных в людской памяти… В империи тоталитарного кича ответы даны заранее и исключают любой вопрос. Из этого следует, что подлинным противником тоталитарного кича является человек, который задает вопросы».
Чудовище в каждом из нас
Природа конформизма и приспособленчества — естественная тема для писателя, писавшего, пусть и о частной жизни, но при тоталитаризме. Частная жизнь, ее, на первый взгляд, почти невинные обстоятельства, в том числе шутка в романе Кундеры «Шутка», являются фактами общественной жизни. Фактами наказуемыми.
Донос — именно то, что поощряет Левиафан, что является инструментом режима и соблазном для тех, кто хотел бы заявить о себе как о правильном и агрессивно-послушном подданном. Конформизм легко переходит из пассивной в активную форму, если государство создает для этого условия. «Жизнь не здесь» — роман, написанный в 1970 году. Это книга о кафкианском, но в то же время таком обыденном превращении талантливого поэта в агрессивного слугу режима. В 1986 году Кундера написал послесловие к роману: «Яромил... тонкий юноша. И вместе с тем это чудовище. Но его чудовищность как возможность присутствует в каждом из нас».
Глубина проникновения в природу конформизма обрушилась на самого писателя-патриарха, когда он уже был в совсем почтенном возрасте и почти ничего не писал. В конце 2008-го разразился скандал с найденным в архиве документом, согласно которому 21-летний поэт и студент-кинематографист Милан Кундера сообщил органам о появлении в Праге бежавшего из страны в 1948-м и завербованного американской разведкой Мирослава Дворжачека, впоследствии арестованного и проведшего много лет в лагерях.
Кундера обвинения с гневом отвергал, тем более что уже в 1950 году он был сочтен крайне неблагонадежным и исключен из партии; сам же документ мог быть сфабрикован, например, после событий 1968 года, когда Кундера был одним из открытых лидеров нон-конформистского движения, что закончилось для него эмиграцией во Францию.
А эта эмиграция, возможно, была спровоцирована не только невозможностью писать и публиковаться в своей стране, но и зрелищем апатии и конформизма, которые в итоге все-таки охватили страну после восстановления Советским Союзом статус-кво: «…было любопытно, сколько окон будет увешано красными флагами, бывшими в тот год разгрома не более чем знаком повиновения. Флагов оказалось больше, чем он ожидал: возможно, те, кто вывесил их, поступали вопреки своим убеждениям, из осторожности, охваченные смутным чувством страха, однако действовали они по собственной воле, ибо никто не принуждал их, никто не угрожал им».
Конформизм доброволен, доносчики появляются в любой среде, чудовище — в каждом из нас. Зло — банально. Отсюда — эмиграция.
«Мы умрем за Европу»
Одновременно с выходом в свет «Невыносимой легкости бытия» в 1984 году Кундера опубликовал в The New York Review of Books важное эссе, чем-то стилистически напоминающее «Порабощенный разум» Чеслава Милоша, тоже пытавшегося анатомировать природу конформизма при тоталитаризме. Но на этот раз среди прочего речь шла о культурном конформизме Западной Европы, оставившей в одиночестве порабощенную Восточную Европу.
Здесь же Кундера затронул и другие вопросы, которые при всей разнице, но и сходстве тогдашних и сегодняшних исторических обстоятельств возникают снова и снова и уж точно обнаружились после февраля 2022 года. Особенно если на место восточноевропейской зоны влияния Советского Союза поставить Украину, которая оценивалась с тех же имперских позиций уже путинской Россией в качестве не имеющего права на субъектность сателлита.
Эссе называлось «Трагедия Центральной Европы» и начиналось следующим рассказом о другом, более раннем вторжении империи в иную маленькую страну: «В ноябре 1956 года директор Венгерского агентства новостей незадолго до того, как артиллерийский огонь сравнял с землей его офис, отправил всему миру отчаянное послание — телекс, возвестивший начало русского вторжения в Будапешт. Текст оканчивался словами: “Мы умрем за Венгрию и за Европу”.
Что значила эта фраза? Она, без сомнения, означала, что русские танки угрожали Венгрии и таким образом самой Европе. Но в чем была эта угроза Европе? Собирались ли русские танки прорваться сквозь венгерскую границу на Запад? Нет. Директор Венгерского агентства новостей подразумевал, что, напав на Венгрию, русские атаковали саму Европу. Он был готов умереть за то, чтобы Венгрия оставалась Венгрией и частью Европы».
Венгрия, по мысли Кундеры, в 1956 году защищала саму Европу, чего Западная Европа сама не ощущала. Кундера видел в Советском Союзе воплощение имперской экспансионистской силы, и не просто имперской, а принципиально антиевропейской. Но констатировал при этом, что Западной Европе, утрачивающей свои культурные, именно культурные корни, которые предъявили себя в восточноевропейской литературе и музыке, по большому счету — все равно. Не повторилась ли эта история спустя 66 лет в 2022-м?
Вероятно, в отличие от 1956-го, Европа, пережившая «конец истории» в ходе бархатных революций 1989-го, а затем «конец конца истории» в результате возвращения на арену авторитарных режимов, восприняла 2022 год всерьез, именно как вызов европейской цивилизации. Отсюда и беспрецедентный масштаб противостояния, и единодушная поддержка Украины, в том числе планов ее послевоенного восстановления именно как части Европы. Впрочем, после произошедшего и сама Украина — благодаря экспансионистской политике Кремля — обрела и консолидировала эту самую европейскую идентичность, которая стала условием выживания нации и ее государственности.
Кундера сочувствовал русским, которые и сами оказались под ярмом коммунизма, но видел в русской имперской идее нечто органичное, действительно присущее России как отдельной цивилизации, — и в этом смысле смыкался, только с прямо противоположных позиций, с имперскими националистами, сторонниками русской идеи и панславизма: «По существу, тоталитарная русская цивилизация — это радикальное отрицание современного Запада, созданного четыре столетия тому назад на заре Нового времени — эпохи, приоритетами которой были мыслящая, подвергающая все сомнению личность, и произведения искусства, выразившие уникальность этой личности. Русское нашествие перенесло Чехословакию в “посткультурную” эру, оголив ее и сделав беззащитной перед русской армией и вездесущим государственным телевидением».
Но не о сегодняшней ли России можно сказать словами Кундеры: «В силу своей политической системы Центральная Европа — это Восток; в силу своей культуры — Запад». В недавнем разговоре со мной историк Стивен Коткин заметил, что, например, Япония — восточная, неевропейская страна по своей культуре, но институционально она западная; что же касается России, то она культурно — все-таки европейская, а вот институционально — не западная. Во всяком случае, так сложилось в результате профанации институтов, которые были привиты России в 1990-е годы.
По Кундере, Западная Европа видела в Восточной Европе всего лишь часть коммунистической империи, игнорируя ее культуру. Точно так же из сегодняшней Европы видится Россия — как неисправимая часть экспансионистской авторитарной, если не тоталитарной империи. Такой же — под стать режиму — представляется и ее культура.
Кундера считал, что в начале 1980-х Западная Европа ошибалась в своем понимании Центральной и Восточной Европы. Нет ли в сегодняшнем приравнивании российской культуры и российского режима похожей ошибки? Кундера сказал бы, что нет, — об этом и его эссе, признававшее еще четыре десятка лет тому назад имперскую Россию безнадежной.
Возможно, Кундера ошибался в отношении той имперской территории, метрополией которой выступала Россия. И эта страна, если откажется от своих «цивилизационных» имперских амбиций, останется европейской по своей культуре и станет западной по своему институциональному каркасу, который будет страховать ее от возвращения тоталитарной власти, осуществляющей политические репрессии внутри страны и внешнюю имперскую экспансию. И тогда появится возможность не умирать за Европу, а жить за Европу.
В конце концов, как писал Милан Кундера, «я также понимаю опасения русских, что их любимую родину могут спутать с отвратительным коммунизмом».
