Жители Украины любят говорить, что действия России в 2014 году способствовали формированию украинской идентичности больше, чем украинские институты за 25 лет независимости. То же самое теперь по отношению к собственной власти могут сказать и в самой России.
Массовая пропаганда предсказуема в тактическом смысле (агрессивность, всплеск иррационального, невротизация общества), но стратегически ее результат предсказать невозможно. Кто мог подумать, что спустя три года на массовые митинги против коррупции выйдут в том числе и те, чья жизнь целиком прошла при Путине, поколение, как считалось, лоялистов посткрымского консенсуса? Навальный с его расследованиями – да; но важнее, что перейден какой-то психологический рубеж: политика в массовом российском сознании стала нормой – вот самый неожиданный итог 2014-го, который аукнулся в 2017-м. А политическим словам научил, как ни парадоксально, «телевизор Киселева».
Именно пропагандистские фигуры и клише в медиа помогали формировать массовую политическую речь в России. Точнее, пропаганда – и это один из ее непредсказуемых эффектов – сделала размышление о политике частью повседневной жизни в России. Ребенок также поначалу копирует и повторяет бездумно то, что слышит вокруг, а затем начинает понимать смысл слов. Массовый россиянин – политический ребенок. Но под воздействием пропаганды он выучил политическую речь. И заодно познакомился со сложностью мироустройства. Пропаганда вынуждена знакомить массового зрителя с деталями американской, украинской, французской политической системы; акцент на противодействующих группировках, различных группах влияния неожиданно открыл перед российским обывателем всю сложность настоящей политической жизни.
Так, пропаганда пробуждает у россиянина политические инстинкты. Накал страстей усиливает спонтанную политизацию. Повторяя пропагандистские клише, даже полностью разделяя их, обыватель ощущает себя игроком на геополитической сцене. Пропаганда именно на этом и строилась – на знаменитом замятинском «мы»: внушить, что теперь каждый является не просто свидетелем, но и творцом истории: «мы покажем Штатам, мы показали Европе, мы доказали…». В 2014 году обывателя призвали творить историю – то есть стать ее субъектом; но нельзя быть субъектом на внешнеполитическом контуре и при этом оставаться пассивным объектом по отношению к внутренним делам. Субъект жаждет цельности, он переносит навыки субъектности на внутриполитическую повестку.
Промывание мозгов имело еще один побочный эффект: риторические пропагандистские концепты теперь используются обществом как модели для подражания и присвоения. Личные декларации, которые существовали до этого на зачаточном уровне, как бы досоциальном, – «при коммунистах было лучше» или «при царе Горохе было лучше», – теперь концептуализировались, переведены на универсальный политический язык. Это дисциплинирует, нормирует архаические, хаотические потоки сознания. Переводя свое говорение на универсальный политический язык (пусть даже и с приставкой псевдо-), российская «лингвистическая сирота» («Запад нас не понимает») уже не чувствует себя одинокой. В результате всех этих процессов у обывателя происходит акт первичной политической самоидентификации.
Это можно назвать актом принятия «решения о себе». Советский человек в принципе не мог принять политическое решение о себе, такая самоидентификация для него была невозможна, он был возможен только как «часть целого», «единица – ноль», как было сказано. Сегодня – выясняется вдруг – стать субъектом проще всего через политику. Толчком может стать что угодно. Это сегодня происходит и благодаря, и вопреки: обретение политической самости, субъектности может произойти через отторжение чужого, навязанного языка (конфликт между школьниками и учителями), через осознание себя собственниками (реакция жителей московских квартир) или в качестве реакции на «большие события», как в 2014 году.
Сокрытие политического
Власть не рассчитывала на этот эффект; ее идеал – равнодушие и индифферентность населения. Но «сплочение нации» в 2014 году было невозможно без активизации политического инстинкта, а активировав этот инстинкт, его трудно забрать назад.
Это на самом деле была серьезная уступка, по меркам администрации Путина. Ведь история путинского периода – это попытка скрыть от людей политику. Во-первых, на уровне подмены понятий: в России «политику» заменили на слово «власть», как замечает Глеб Павловский. «Политика – это борьба за власть», – так, вставая на позицию псевдообъективизма, говорит любой кремлевский политолог. Но это тоже уловка: оппозиция в России скорее борется не за власть, а за политику, за само право на инакомыслие.
Концепция патриотизма (ты «за наших», что бы они ни натворили) также была призвана скрыть от людей то, что поддержка власти есть не инстинкт, не движение души, а описывается в рамках обычного политического поведения (лоялизм). И даже понятие «геополитика», внедряемое особенно активно после 2014 года, преследовало ту же цель: лишить людей политической субъектности. «Мы – заложники географического положения, поэтому мы лишены выбора; это судьба, и от нее не деться, и значит, ей просто нужно подчиниться…». Ролан Барт замечал во время алжирской войны: когда газеты пишут «этого хочет судьба», это означает «так хочет французское правительство».
Наконец, самым грандиозным способом скрыть политику стало заговаривание советским. Но опыление ностальгией по СССР имело еще один непредсказуемый эффект: эта пропаганда породила «новых советских». Их следует отличать от пассивно ностальгирующих по СССР, активные – назовем их «реаниматоры» – это те, кто требует сегодня отмены капитализма, возвращения СССР и смены экономической модели. И власть теперь вынуждена их корректировать (во время акции «Бессмертный полк» в Альметьевске полиция отобрала у участников плакат с надписью «Мой дед воевал за СССР»).
Выпестованные телевизором и властью, «советские 2.0» из лоялистов превращаются, по сути, в консервативную оппозицию. «Советское» теперь также стало частью политической самоидентификации. Это противоречит сути термина, ведь настоящее советское – это отсутствие собственных взглядов. Нынешнее советское – это уже бирка, знак, отсылающий всего лишь, но и к политической позиции.
Тоталитарная система не предполагает наличия оппонентов. Несогласие при таком режиме автоматически располагает тебя за пределами легитимности, делает тебя врагом. Российская пропаганда вынуждена формально соблюдать демократические принципы. Это существенная разница – и это создает интересный зазор. Можно сказать, зазор между челюстями Левиафана. Нынешняя пропаганда, пусть и формально, апеллирует к свободному человеку. Поэтому вынуждена делать вид, что обладает стойкой системой аргументации и доказательств.
Речь не о том, насколько они (не)убедительны и т.д. Парадокс из парадоксов: сама необходимость убеждать уже превращает тоталитарный винтик в субъекта. В результате то, что было рассчитано на тотализацию сознания, дало обратный эффект – укрепило обывателя в статусе политического субъекта. Ведь к нему обращаются как к личности, обладающей правами, выбором, свободой воли, – невольно растет самоуважение. Субъект расправил плечи.
Затем лоялистская эйфория спала, а политическая субъектность осталась. Таким образом, Кремль на самом деле окончательно рассоветил человека, превратив его в субъекта.
Тотальности больше нет. Ни по одному пункту общественной повестки больше нет «согласия» – даже по поводу того, как отмечать 9 Мая. На фоне якобы растущего единомыслия «тотальность» больше не является нормой. И скрыть это уже невозможно.
Откуда берется эта логика «вопреки», почему Кремль всегда только усиливает то, с чем борется? Просто начинает работать то самое правило зазора, трещины – нестыковка между сегодняшними реальными практиками в России, авторитарными инструментами и формально демократическим устройством общества в соответствии с Основным законом. Этот зазор и есть подлинный источник политического в сегодняшней России. «Власти могут сколько угодно говорить, что он уголовник и поэтому не может участвовать в выборах, но быть политиком ему [Навальному] не запретишь. Это расходилось бы с идентичностью режима», – пишет Григорий Голосов.
Именно то, что Навального не позвали на митинг против реновации 14 мая, как раз и превращает его в политическую фигуру. А если бы пустили? Результат был бы примерно тот же. Сам факт его присутствия делает митинг политическим. Но ведь и без него митинг получился политическим. Любая попытка сделать что-то «вне политики» только убеждает общество в том, что без политики ничего невозможно. Политика становится всем.
Что такое реновация – на общественном уровне, помимо ее экономических аспектов? Это просто желание поступить с людьми как с объектами, с теми же винтиками (переместить туда-сюда пару миллионов людей); а люди, протестуя, превращаются в субъектов. Московской власти удалось за две недели политизировать московского обывателя, бюджетника, самого консервативного из всех.
Недавний обыск в Гоголь-центре неожиданно вызывает сопротивление даже у умеренных лоялистов – Миронова, Хаматовой, Бондарчука. Политизация – это осознание людьми своих интересов. Культурная элита ощущает происходящее сегодня как личную угрозу для каждого. Возникает солидарность на основе защиты групповых, цеховых и личных интересов.
Это интересный диалектический опыт – попытаться сегодня найти общее между либералами и консерваторами в России. Единственное общее – их обоюдная политичность. Поразительно – что бы сегодня ни делала власть, она, по сути, политизирует людей. У нас часто употребляют слово «цугцванг», здесь его можно трактовать как «неизбежность политического».
Свойство гибрида?
Что мы вообще знаем о политической природе нынешнего режима? По сути, ничего. Мы не знаем его законов, закономерностей – да и откуда? Страна слишком большая, сравнения с переходными режимами или трансформациями в Латинской Америке или даже Африке не могут быть релевантными. Россия, как всегда, творит собственную историю. И мы опять являемся примером глобального исторического эксперимента – трансформации тоталитарного проекта (все апелляции к «неизменной тысячелетней России» – это также попытки скрыть историческую динамику).
Официальные демократические институты превращены в формальность, но политика существует, как уже было сказано, в зазорах и трещинах. Деполитизация очередной щели тут же порождает всплеск политической активности в другом месте. Мы можем выдвинуть гипотезу: конечная цель гибридного (Екатерина Шульман) организма – подсознательное, употребим фрейдистский термин – обретение политического. То, что табуируется и изгоняется, подсознательно является самым страстным желанием гибрида, и это такой кружной способ истории по изживанию тоталитарной травмы? Возможно, политизация на самом деле заложена в самой природе нынешней системы – чего она может и не осознавать или всячески этому сопротивляться. Но, по сути, тогда она борется с собственной природой. Поэтому нам и кажется, что главным источником политизации в России является сама власть.
Политизацию в России усиливает еще и очередная политизация Европы, Америки – или, как у нас принято говорить, Запада, – чему отчасти мы сами стали виной. Давно уже банальность, что границы между правыми и левыми политическими программами в Европе размыты, лет десять, как «все заимствуют у всех»; но тут вмешались мы. Из-за нашего заигрывания с правыми политическое противостояние в Европе трансформировалось в этическое. Активизация правых популистов и их поддержка Кремлем – явная и неявная – как бы вернула политику в Европе на базовый, ценностный уровень, заставила вспомнить об основах.
Таким образом, мы сами перевели европейский политический конфликт в универсальный – между архаикой и модерном. Почти все европейские выборы теперь – это буквально голосование «за добро или зло», за будущее или прошлое. Политика морализовалась, этический выбор совпадает с политическим. Политика тем самым очеловечивается, так же, кстати, как и за счет соцсетей. Политические решения принимаются в твиттере. Политика становится человеческим делом – как никогда, вероятно, еще в истории.
У нас этого не понимают, не хотят «отдавать политику людям» даже на символическом уровне, на уровне слов. Или уже хотят?
Торговать политической субъектностью
Мы превратились в конспирологов – больших, чем даже Кремль. Олег Кашин, Константин Гаазе, Глеб Павловский высказывают парадоксальную мысль: политизация происходит оттого, что власти это сейчас именно и нужно. Бенефициаром политизации является сама власть. Почему бы и нет, рассмотрим эту версию.
Главная задача Кремля на ближайший 2018 год, как можно предположить, – продление полномочий действующего президента России еще на шесть лет, причем с соблюдением всех норм и максимальной легитимностью. И все делается именно в расчете на реализацию этой задачи. Никаких идей или проектов по сплочению нации, как в 2014 году, власть предложить не в силах. Не говоря уже о финансовых обещаниях.
Что власть будет продавать в качестве символической интриги, бонуса на выборах? Одним из вариантов может стать та самая политизация. Избирателю будет предложена в качестве бонуса его политическая субъектность. Теперь вы голосуете не в качестве винтиков, а в качестве полноценных субъектов истории – в ситуации геополитического противостояния с Западом.
Политизация в обмен на референдум о доверии. Власть использует, как в дзюдо, силу противника. Повысить явку невозможно без политизации? Избирателю продают его политическую субъектность. Ставка будет сделана не на пассивность, а на активность – конечно, контролируемую. Но мы уже убедились, что, когда речь заходит о ценностях, – а политика и есть ценность, – они быстро выходят из-под контроля.
Власть всегда недооценивает связь между политикой и чувством. На самом деле политика обнажает в людях что-то сверхценностное, и это уже не так просто вернуть назад. Это напоминает 1986 год – ведь и советская власть при Горбачеве, не имея других ресурсов, можно сказать, предложила людям политизацию в качестве единственного ресурса.
Можно говорить, что клиентелизм по-прежнему страхует систему лучше любых официальных механизмов и реальных предпосылок для политической активности в регионах нет. Но это, так сказать, внешний контур. То, что происходит в массовом сознании, никакая социология уловить не может. Мы можем предположить, что происходит массовая политическая субъективация, постсоветский человек осознает себя игроком и даже держателем политических акций.
Меняет ли это что-то существенное? Да. Это меняет абсолютно все. Советского «человека массы» уже нет, он распался на миллионы субъектов по интересам – теперь наконец и политическим, что бы он ни подразумевал под этим словом. Власть сделала это сама, вопреки своему желанию, а может быть, в силу самой ее нынешней природы. Мы имеем дело с политическими субъектами – а это уже совсем другая страна, совсем другие люди. Политизация России неизбежна. И именно это и будет иметь принципиальное, определяющее значение в ближайшем историческом будущем.