Направление главного удара в дагестанской спецоперации Владимира Васильева получилось символичным. Не просто заковать в наручники главу правительства, но и сковать так называемый мекегинский клан – одну из главных кузниц дагестанских руководителей, к которому, помимо премьера, принадлежали и арестованный министр образования Шахабас Шахов, и его креатура – задержанный мэр Махачкалы Муса Мусаев. Мекегинцы, может быть, и не самая мощная группировка, но уж точно одна из самых влиятельных в силу своей маневренности и договороспособности. Будто ударили и не по клану даже, а в самое средоточие балансов, то есть по системе.
Росгвардия вместо вертолета
Воцарение дагестанской законности происходит раз в пять-шесть лет. В 2007 году зачистку предпринял тогдашний замминистра внутренних дел Владимир Колесников. В июне 2013 года внезапно спикировавший из Москвы вертолет увез в небытие, оказавшееся пожизненным, всесильного мэра Махачкалы Саида Амирова, и все снова приготовились ждать революцию, гадая, кто следующий и какова концепция большого передела. Спустя еще пять лет вместо вертолета – Росгвардия, меняющая местных правоохранителей даже на постах ДПС, но с концепцией все также неясно.
Для внешнего пользования Дагестан давно предложил доступный и гармоничный имидж. Дотационный край, где не приживается никакая экономика, шантажирует центр исламизацией, уходом молодежи в «лес» и нарушением национально-кланового равновесия, которое испокон веков, как советских, так и российских, поддерживается внутренними конвенциями разной степени криминальности.
Центр не без выгоды для себя в эти игры играет, из-за чего Дагестан давно в лидерах по количеству справок об инвалидности. Без такой гарантии десяти тысяч рублей в месяц здесь неприлично выдавать девушку замуж. А когда один мой знакомый вознамерился зарегистрировать в республике Фонд борьбы с коррупцией, с него первым делом потребовали взятку.
Любой закостеневший образ превращается в миф. Даже если что-то в нем остается правдой.
Все прежние попытки дагестанских революций соответствовали бы вышеозначенным представлениям, если бы федеральный центр хоть сколь-нибудь продолжительное время настаивал на том, что он действительно бьется с кланами, корнем дагестанского зла. Между тем люди, которых когда-то привез с собой Владимир Колесников и даже посадил в вице-премьерские кабинеты, за год-полтора как-то без излишней помпы их покинули и даже вернулись в Москву, хоть и были вполне местными уроженцами.
А после вылета Саида Амирова наблюдатели, спорившие о том, кто будет следующим, быстро обнаружили, что вопрос о нем не ставится. Вскоре, когда спецоперация прошла у вовремя пустившегося в бега Сайгидпаши Муртазалиева, тогдашнего руководителя Пенсионного фонда Дагестана, пришлось признать, что речь идет о процессе ничуть не более системном, чем слияния и поглощения местно-федеральных управленческих бригад.
Гармония пирамиды
Происходящее в Дагестане соблазнительно сравнить с похожими мероприятиями в Коми или на Сахалине. Там тоже в обстановке внезапной гласности побеждали коррупцию в отдельно взятой элите, после чего ситуация начинала накапливать условия для очередного эволюционного обновления. В общем, вечные поиски гармонии управляемости, вожделенной федеральным центром, с групповыми интересами на местах.
В Дагестане с управляемостью не просто плохо – здесь плохо привычно и традиционно. И когда командированный на махачкалинские разоблачения заместитель генпрокурора Иван Сыдорук говорит о многомиллиардных долгах дагестанских предприятий ТЭК, то надо понимать, что терпение энергетических монополий действительно на исходе. Но понятно, что поехал Сыдорук в Махачкалу не по просьбе энергетиков. Да и, по совести говоря, возбужденные по результатам такой грандиозной операции 70 с небольшим уголовных дел и 433 административных – это для злых языков, а не для анализа перспектив коррупции и борьбы с ней.
Дагестан – не Коми по причине совершенно другой природы отношений, которые и по всей стране не так вертикальны, а уж в Дагестане таковыми не могут быть просто по законам социальной физики. Некоторые оптимисты склонны видеть в любом дефиците монополии на власть зачатки демократии. И в Дагестане действительно даже с прессой происходило то, что все те же оптимисты готовы были счесть формой свободы слова. Если где в России частично и сохранились остатки вольницы 90-х, то прежде всего здесь. Правда, и убивали здесь, в том числе и журналистов, тоже с пробуждением похожих воспоминаний. Дело не только в разгуле криминала, сколько в этой самой неизменности.
Дагестан – это давняя история огосударствления традиции, которую никто не стал адаптировать к империи. Возможно, потому, что с самого начала было понятно, что издержки велики и бессмысленны. Примерно то же с границами и межеванием, которых колониальные владения, как правило, не требуют. Дагестаном стало огромное пространство, не формулируемое ни концептуально, ни этнически. Дагестану, где культурно-исторические и этнолингвистические ядра, по большому счету, никогда друг с другом не конфликтовали, знали границы своих территорий и неплохо самоуправлялись, было предложено стать единой административной единицей и не слишком настаивать на том, что с практической точки зрения это ни к чему особенно их не обязывающий курьез.
Эта часть общественного договора неплохо обеспечивала традиционную колониальную модель управляемости, и в этом смысле Дагестан на просторах империи был всегда образованием особым и уникальным. Оставался он таким и в культурно-образовательном плане, поскольку мощный институт традиций, освежаемый каспийскими ветрами и духами торговых путей, для всего региона был одним из источников идей, учений и культурно-религиозных импульсов.
Искусственность этнической совокупности, которую никто и не собирался делать гармоничной системой, из проблемы превратилась, напротив, в инструмент дополнительной управляемости извне. Все знают про дагестанский опыт этнического квотирования, который как бы обеспечивает равенство всех народов перед лицом имперской судьбы.
Но прежде чем даргинец становится главой республики, а кумык – премьером, идет куда более жесткий внутриэтнический кастинг. Конфликт даргинцев, скажем, из левашинского клана, давших миру двух глав республики (отца и сына Магомедовых), и их противника Саида Амирова из уже упомянутого мекегинского клана с новой убедительностью показывает, что нет ничего более жестокого, чем конфликт внутривидовой.
Эти возмущения внутри центру были, как правило, не очень интересны, а после этого развести по разным углам ринга аварцев и даргинцев не составляло особого труда, что бы ни говорилось по этому поводу публике. О том, что пирамида рухнет, Москву предупреждали так часто, что она стала воспринимать это просто как неприятную обыденность.
Проспект имени брата арестованного премьера
На самом деле этническое в дагестанском устройстве уже давным-давно не первично. Это лишь цвет формы и рисунок на флаге. То, что называется кланами и мимикрирует под национальные местнические землячества, – не семьи и не партии, а обыкновенные группы влияния, которые в других местах образуются по какому-нибудь другому, скажем корпоративному, признаку. Вопрос тут не в признаках, а в том, на каких принципах и о чем они договариваются или, наоборот, не договариваются.
Именно эта полуравновесная система является залогом политической многополярности Дагестана, которая не вписывается в общефедеральную модель. То, что центр проделывает в Коми или Приморье, полагая это нормальным, в Дагестане воспринимается как внешнее управление. Но это отнюдь не главное объяснение того, что с революцией, скорее всего, ничего не получится. Если таковой считать, конечно, изменение системы управления.
Само по себе вмешательство приезжих никого в Дагестане не пугает. Как заметил известный дагестанский блогер и юрист Расул Кадиев, правление Абдулатипова имело чрезвычайно положительный смысл: оно довело дагестанцев до абсолютного понимания зла кланового устройства. И потому представителям старой элиты не стоит рассчитывать на всенародное негодование по поводу политической экспансии Москвы.
Не получится прежде всего потому, что желания ее устраивать у Москвы не больше, чем в прежних региональных экспериментах. Но в этом и состоит противоречие: Москва может добиться в Дагестане успеха уровня Коми, только если изменит систему, а изменить ее она не в состоянии, поскольку настроена только на цели Коми.
Поэтому сначала был Абдулатипов, главное достоинство которого заключалось в том, что у него не было оформленного клана. Это могло бы сработать где-нибудь в Поволжье. А в Дагестане это вынудило его не разрушать старое, а создавать в том же жанре свое, одновременно находя балансы с другими кланами, прежде всего с мекегинцами. Символично, что их главный представитель, арестованный глава правительства, в дагестанской власти еще с девяностых – он занял правительственный пост после убийства своего брата, Гамида Гамидова, министра финансов, отвечавшего за бюджетные потоки, главное богатство республики, именем которого незамедлительно был назван проспект в Махачкале. Поговаривали, что этот пост для брата убитого был частью урегулирования вопроса о кровной мести.
Словом, Абдулатипов не справился, но подготовил почву для решения, которое уже выглядело неизбежным – применение к Дагестану стандартной схемы, прежде на Северном Кавказе не апробированной, если не считать времен колониального управления в генерал-губернаторском жанре. Но это не совсем внешнее управление, о котором стало принято говорить.
Инвалидов станет меньше
Самая популярная версия внешнего управления, естественно, сводится к силовикам, которые теперь, как считается, захватят власть в республике, заменят собой все кланы, и это и будет тот самый демонтаж системы, на развалинах которой как-нибудь выстроится нормальная современность.
Здесь бы только определиться, что имеется в виду. Если, условно говоря, комендантский час для всего, что против наступления новой жизни, то таких силовиков на наших широтах дефицит, равно как и традиции их управления. Наши силовики привыкли, по футбольному говоря, играть вторым номером, работать пусть лобовым образом, но все же не на плацу, даже когда, как гласит известный анекдот, полковники 40-й армии под командованием генерала Громова, выйдя из Афганистана, заняли командные высоты в Московской области.
Последнее уже ближе к правде. Некоторое время они действительно могут полагать разницу между Кавказом и Подмосковьем несущественной. Нет, не в том дело, что их начнут отстреливать или народ уйдет в «лес». Это вряд ли. Пик лесной мобилизации позади, особенно в той ее части, которая не координировалась самими дагестанскими элитами. Никакой войны, скорее всего, не будет. Конечно, у варягов есть рычаги: бюджет, инфраструктура, то, чем эту инфраструктуру заполнять. Но без тех, кто контролирует ситуацию на местах, не справиться никакому Ермолову.
Поэтому только симбиоз. Как это уже не раз происходило. И если в Москве всерьез верят в геополитические проекты в жанре Шелкового пути через Дагестан в Азербайджан и Иран, – а ведь вполне могут верить, хотя бы во имя перспектив большого финансирования, – то уж тем более придется договариваться. Может быть, с теми, для кого сюжет о начиненной тротилом «шестерке», взрыв которой в 1996 году настиг Гамида Гамидова, – далекая новейшая история. Конечно, это немного оптимистичнее, но трудно поверить, что наиболее успешные из них стали таковыми без поддержки правильно себя позиционировавших отцов или дядей – мекегинцев, цумадинцев или джангамахинцев.
Наверное, удастся навести порядок в том, что известно под собирательным образом «левая инвалидность». Судя по татарстанским практикам нового главы правительства, Дагестан ждет оживление в вопросе различного рода свободных экономических зон, и мы непременно услышим что-то про дагестанскую Кремниевую долину. Словом, про все то, что обычно требует неустанного лоббирования в Москве, а в свете проходящей спецоперации понимание там, конечно, обнаружится. С неизбежным встречным предложением поучаствовать магнатам, считающимся местными. От предложения отказаться будет невозможно, да и незачем, потому что наверняка опять начнут меняться собственники, и в Дагестане, да и за его пределами всегда происходит что-нибудь интересующее сильных дагестанских людей, которые сами себе кланы. Значит, самое время поучаствовать в том, что объявлено революцией.