Ошеломляющая беспрецедентность «специальной военной операции», по сути, не консолидировала российское общество, а, напротив, обострила уже имевшиеся противоречия по самым разным поводам, включая поддержку власти. Ошибочны представления о том, что общество тотально поддержало своего автократа. И в этом заблуждении виноваты не социологи или ограниченность возможностей опросной социологии в авторитарных режимах, а неточное прочтение социологических данных. Даже опросная социология, не говоря уже о некоторых мнениях, высказываемых на фокус-группах, показывают, что в российском обществе все не так просто.
«Шок» и «поляризация» – пожалуй, более важные понятия для объяснения ситуации, чем «поддержка». Ссоры старых друзей; не разговаривающие друг с другом родители и дети; потерявшие доверие друг к другу супруги, прожившие долгую совместную жизнь; учителя, доносящие на учеников, и наоборот; 90-летние подруги, дружившие с детсадовского возраста и теперь потерявшие способность к спокойному и содержательному диалогу, потому что одна из них прикована к телевизору и не хочет слушать аргументы разума… Все это реальные случаи.
Происходит поляризация мнений, а поляризованные мнения радикализируются. В этом и проявляется конфликтность внутри общества. Несмотря на то что «специальная военная операция» оказалась тяжелым политическим и психологическим испытанием для нации и подрывает в том числе социально-экономические основы российской государственности, Путин за счет этого экстраординарного шага успешно сохранил и себя у власти, и свою систему.
При всем разнообразии вариантов поддержки Путина, в том числе часто пассивной или вынужденной, она существует и стала еще более впечатляющей. Укрепился персоналистский характер режима: стало слишком заметно, что именно Путин принимает главные и окончательные решения. А после того, как элиты с этими решениями согласились, сомнений в том, что именно он контролирует политическую систему, не осталось.
Шок 24 февраля был обескураживающим, несмотря на то что ситуация нагнеталась как минимум с конца 2021 года и возникло некое массовое ожидание военного конфликта. В этой ситуации и сторонники Путина, и люди, равнодушно к нему относившиеся, и уж тем более его противники были в высокой степени фрустрированы. Однако впоследствии эта фрустрация проявилась не в отрицании войны, не в антивоенных настроениях, а, напротив, в активной или пассивной поддержке «спецоперации» и принятии ее идеологических и моральных обоснований. По сути, началось восстановление «путинского большинства», распавшегося на мелкие фракции после исчерпания крымского эффекта.
Тем не менее масса людей, поддерживающих «операцию» и Путина (как правило, сторонники президента оказываются и сторонниками боевых действий), совсем не однородна, как это представляют российские пропагандисты, твердящие про «80% поддержки», и некоторые западные наблюдатели, настаивающие на коллективной ответственности российского народа. Разговоры с участниками фокус-групп и количественные исследования представляют гораздо более сложную картину массовой мобилизации (выводы авторов основываются на регулярных исследованиях Левада-центра, а также материалах восьми фокус-групп, проведенных в марте – мае 2022 года).
Масштабы, мотивы и структура поддержки
Опросы показывают, что большинство респондентов поддерживают действия российских вооруженных сил в Украине. Причем ситуация практически не меняется на протяжении четырех месяцев.
Эта поддержка не однородна: в июне 47% россиян «определенно поддерживали» и еще 28% «скорее поддерживали» действия российской армии. Первых можно отнести к группе уверенной или безоговорочной поддержки. Суждения о происходящем этих респондентов наиболее безапелляционны, они охотнее представляют происходящее как «упреждающий удар», «вынужденную меру», «защиту от НАТО».
Эти люди практически не ставят под сомнение сообщения государственных СМИ, среди них наиболее значительны поддержка Владимира Путина и чувство гордости по поводу происходящего. В фокус-группах они подчеркнуто называют события в Украине «спецоперацией», потому что «мы же ничего не захватываем – мы освобождаем от нацистов, от фашистов», «Владимир Владимирович так назвал, верю ему».
Во второй группе поддержка менее решительная, выше доля сомнений в правильности и обоснованности происходящего. По сравнению с группой уверенной поддержки здесь вдвое чаще проявляются чувства тревоги, страха и ужаса от происходящего, гораздо менее заметны проявления чувства гордости. Для них «спецоперация» мотивирована главным образом стремлением защитить русскоязычное население.
Поддержка власти здесь несколько ниже. Для этой группы характерны менее четкие убеждения, они в большей степени склонны присоединяться к преобладающему общественному мнению, официальной линии. Вероятно, какая-то часть респондентов декларирует поддержку российским военным из опасений «как бы чего не вышло» с ними самими, однако их количество не стоит преувеличивать.
Мотивы поддержки «спецоперации» довольно многообразны. Вот, например, образцы агрессивного джингоизма (чаще это мужчины старше 45–50 лет): «Россия воевала с момента своего основания. Где мы только не были: Никарагуа, Афганистан, Вьетнам… Вот мы сидели, ждали. Сколько лет? Восемь! Непонятно, зачем, для чего и почему… Лучше первыми нанести удар, отстоять свою независимость». Или: «Война – это двигатель истории. Мы никого не захватывали никогда, только обороняли свои границы. А почему не 8 лет назад? Время не подошло!»
Встречается и самовнушение – иного выхода не было (чаще свойственно женщинам и людям помоложе): «Да, войну нельзя поддерживать. Наши солдаты там погибают, и украинские солдаты погибают, и мирное население, и дети. Но какой другой выход был? Кто может сказать, какой другой выход? Переговоры вести с ними? Надо было раньше!» Или: «Хочется верить, что не просто так с бухты-барахты сделали. Может быть, все-таки какой-то план есть?»
Другую, весьма обширную, группу поддержки составляют люди, которые довольно равнодушны к происходящему, но при этом поддерживают действия правительства, потому что начальству виднее: «Большинство моих знакомых – оптимисты. Волнение идет среди родственников, ближайших знакомых, людей, которые там находятся. Все остальные, у них там никого нет, они это воспринимают как обыденное»; «Я предпочитаю соблюдать нейтралитет, потому что я не политик, не военный и не знаю, что на самом деле происходит»; «Я пенсионерка, от нас ничего не зависит… хочется, чтобы это быстрее закончилось, наступил мир».
Для таких людей самое комфортное, не раздражающее, не вынуждающее наблюдать и, главное, думать состояние – присоединение к мейнстриму, к преобладающим точкам зрения. И все потому, что неуютно оставаться вне доминирующих представлений о текущих событиях. Неприятная информация психологически блокируется: россияне не могут быть на стороне зла, они могут быть только на стороне добра; все, что говорится о разрушениях, убийствах, мародерстве – провокация украинцев, фейк или преувеличенная информация. Такие респонденты готовы верить, что у Путина действительно не было другого выхода, кроме упреждающей нападение на Россию «спецоперации».
Эта разновидность конформизма допускает даже некоторые сомнения, но стремление оставаться в зоне психологического комфорта доминирует: это не про меня, моя хата с краю; наверху лучше знают, что делать; я не интересуюсь политикой; мы за мир, пусть все поскорее закончится.
Другая разновидность такого пассивного конформизма – предустановленная покорность решениям начальства, продиктованная не только пассивностью, но и страхом перед увольнениями или даже репрессиями. Чистых, дистиллированных образцов такой покорности, возможно, и нет, обычно на публичную позицию респондента влияют самые разные факторы. И не всегда, но, вероятно, сравнительно часто – страх тоже.
Про такого рода настроения точно сказал политолог Иван Крастев: «…население поддерживает режим, но не готово жертвовать собой ради этого режима. Это “постжертвенное” общество. Мы видим, как трудно в России уговорить даже военных подписать контракт и участвовать в этой войне».
Тем не менее в когорте активных конформистов есть и такие, кто сам готов участвовать в войне не только в составе диванных войск. Но их – абсолютное меньшинство, притом что участие в боевых действиях для них нередко сводится к доносам (которые стали массовым явлением) на тех, кого Путин называет «национал-предателями» и «пятой колонной».
Путин и его пропаганда пытаются вернуть ощущение героической эпохи, апеллируя к истории, от Петра Великого до Великой Отечественной войны, но российское общество уже модернизированное, а значит, по определению Майкла Ховарда, «постгероическое», то есть не готово идти на военные жертвы. И в этом смысле кейс «спецоперации» действительно уникален: вернуть милитаристскую архаику в постгероическую эпоху, да еще и построить на этом массовую поддержку – это большой успех в отравлении массовых представлений об истории и настоящем страны.
Факторы убеждения
Можно выделить два основных фактора, которые поддерживают в респондентах убежденность в правильности действий российского руководства и военных: уверенность в «угрозе своим» и перенос ответственности за происходящее на противника.
Большинство тех, кто сегодня поддерживает «спецоперацию», объясняет это необходимостью защитить русскоязычное население Донбасса. Смертельная угроза «своим», «соотечественникам», «братьям», «русскоязычным», «русским» является в глазах большинства основанием для вмешательства в дела соседнего государства, хотя в обычных условиях в обществе преобладает установка на невмешательство.
Чрезвычайный характер ситуации оправдывает и даже предписывает делать то, что в обычной жизни, казалось бы, невозможно и неприемлемо. Восемь лет назад сходным образом большинство респондентов оправдывало присоединение Крыма к России и помощь войскам ДНР/ЛНР.
Согласие российского общественного мнения на чрезвычайные меры в чрезвычайной ситуации просматривалось уже к концу 2021 – началу 2022 года: все больше респондентов говорили «мы не хотим войны, но нас в нее втягивают», «нас провоцируют – нам придется отвечать, помогать Донбассу».
Другим важным условием поддержки российских военных стала уверенность большинства населения в том, что за эскалацию конфликта в Донбассе ответственны США и НАТО. Уже к середине февраля 2022 года уверенность в этом выросла до 60% (+10 процентных пунктов по сравнению с ноябрем прошлого года).
Возложить ответственность на российскую сторону были готовы всего несколько процентов респондентов. Для большинства, особенно для представителей старшего поколения, не подлежит сомнению, что Запад во главе с США давно пытается ослабить Россию, окружить ее военными базами: «Я бы хотела, чтобы не было войны, но без войны не обойдется, потому что Соединенные Штаты Америки близко подошли к России»; «Почему-то весь мир забывает, что в последние годы США бомбардировало больше 20 стран, а вот Россия почему-то плохая и агрессор»; «Америке все позволено, она особо не считается ни с чьим мнением, бомбит там, где захочет»; «Драка была неизбежна. Было спланировано вторжение украинских войск при массированной поддержке стран НАТО на территорию ДНР и ЛНР и в будущем, возможно, даже на территорию России»; «Контрразведка доложила, что базы НАТО очень близко подошли к границе и Путин сработал на опережение – должны были на нас напасть».
Впрочем, такое восприятие ситуации не новое. Через призму российско-американского противостояния воспринималась российско-грузинская война 2008 года, конфликт с Украиной в 2014 году, военная операция в Сирии. При этом руководству Украины, Грузии, сирийской оппозиции в сознании большинства россиян неизменно отводилась роль марионеток Запада во главе с США. Такие представления помогали поддерживать убеждение, что в каждом из этих случаев действия России были оправданы.
Масштабы несогласия
Несогласие с действиями России в Украине на сегодняшний день декларируют порядка 20% россиян (в марте – 14%). Эти респонденты называют происходящее «войной», «российской агрессией». Среди них больше молодых людей, жителей Москвы и мегаполисов, читающих новости в интернете (однако во всех этих группах сторонники «спецоперации» все равно преобладают над противниками).
Единственная группа, где несогласные преобладают, – граждане, оппозиционно настроенные к власти в целом (те, кто не одобряет действия президента, правительства, Думы). Это та самая часть российского общества, которая уже давно была критически настроена к власти, голосовала против поправок к Конституции в 2020 году, поддерживала оппозицию и выходила на протесты в 2021 году, была лучше вписана в глобальный мир, ездила отдыхать в Европу, лучше относилась к Западу.
Объясняя свою позицию, несогласные прежде всего говорят о недопустимости гибели людей. Приведем цитаты из фокус-групп: «Умирает много мирных жителей, и я не считаю, что это правильно»; «Меня не может не волновать чужое горе… я гражданин этой страны, которая, скажем так, проводит спецоперацию, и я соучастник невольный»; «Жалко детей: у кого там сын, у кого – брат»; «Войну нельзя поддерживать».
Однако далеко не всех респондентов, которые переживают по поводу боевых действий и гибели людей, стоит записывать в несогласные. Характерна следующая позиция: «Больше всего я переживаю, что молодые ребята уходят и мы получаем груз 200… дети молодые на войне свою жизнь положили… но кому-то [Родину] защищать надо… не хотелось бы, чтобы война была, хотелось бы, чтобы люди уполномоченные решили без войны эту проблему… но не получается!»
Несогласные также довольно часто говорят о негативных социально-экономических последствиях, которые будут иметь украинские события внутри России: «Потеря рабочих мест в связи с событиями на Украине. Введены санкции, рушится экономика»; «Все, о чем думали, о чем мечтали, все в один момент рухнуло. Вся жизнь, все, к чему стремились, все планы жизненные… Цены растут. Доллар вроде стал официально по курсу 58 рублей, но его не купить. А товаров нет»; «Сейчас больше надо заниматься внутренними проблемами: экономикой, социально-экономическими преобразованиями, дел выше крыши!»; «Когда уцелевшие вернутся сюда после того, что они там делали… С Афганистана и Чечни все с поломанной психикой вернулись… Практически все в бандюки ушли… они пьют ужасно, уходят в запой». Наконец, некоторые участницы дискуссий предупреждают: «То, что происходит где-то там, аукается нам здесь, потому что любого нашего сына или внука могут загрести [в солдаты]».
При сравнительно высоких показателях поддержки как «спецоперации», так и российской власти в целом недовольных в России сегодня больше, чем в 2014 году. Возражения против присоединения Крыма высказывали не больше 10%, недовольство Владимиром Путиным сжималось тогда до 11–12%. И тем не менее восемь лет назад мы наблюдали массовые демонстрации в поддержку Украины, которые на своем пике собирали, по самым осторожным оценкам, десятки тысяч человек. Сегодня же ничего похожего не наблюдается. Что изменилось?
В последние месяцы мы наблюдаем заметное снижение протестных настроений: сегодня заявляют о своей готовности участвовать в протестах лишь 9–10% респондентов, еще полгода назад таких было в два раза больше. Но важно понимать, что риски, связанные с протестами, за последние годы резко выросли. С начала пандемии в стране действует запрет на проведение массовых мероприятий, который власти отказываются отменять, несмотря на улучшение эпидемиологической ситуации. Именно ссылками на действующие ограничения власти объясняли отказы в проведении антивоенных шествий.
Участие в несогласованных акциях грозит крупными штрафами, а при повторных нарушениях - за это уголовной ответственностью. Более того, новые изменения в законодательстве увеличили ответственность за призывы к участию в несанкционированных публичных мероприятиях, за дискредитацию вооруженных сил России и прочее.
Это приводит к тому, что участие в протестных акциях все больше воспринимается как опасное и бессмысленное занятие. Приведем несколько цитат из фокус-групп: «Все ужесточили сильно. И массовых протестов уже не может быть»; «Протесты бессмысленны – люди это поняли»; «Смысла нет, ничего не добиться. Все хотят хорошо жить, а выходить никто не хочет, могут посадить, могут лишить работы, боятся люди»; «Я ходил на митинг. И что? Что-то поменялось? Да, поменялось. Меня уволили!».
Но даже в этих условиях, несмотря на угрозу преследования, протесты продолжаются. Правозащитники сообщают, что с 24 февраля по середину июля по всей России было более 16 тысяч задержаний участников протестных акций более чем в 200 российских городах, которые публично выражали свою антивоенную позицию. Это говорит о том, что в России все еще много людей, готовых рисковать благополучием ради возможности выразить несогласие с российскими властями. И все-таки таких меньшинство.
Эффекты Крыма и Донбасса: сходство и различие
Рост рейтингов государственных институтов был заметен уже в конце прошлого года – на фоне эскалации на российско-украинской границе. Однако по-настоящему резкое увеличение поддержки российской власти было зафиксировано сразу после начала боевых действий. Мартовский скачок рейтингов очень напоминал их поведение после присоединения Крыма. В марте 2014 года рейтинг власти вырос с 69% до 80%, а в марте 2022 года – с 71% до 83%.
Сходным образом выросли рейтинги всех государственных институтов, а также поддержка «Единой России» (отношение к другим партиям не изменилось). Как и восемь лет назад, параллельно с ростом рейтингов добавилось оптимизма по поводу положения дел в стране и развития ситуации в будущем.
Все это указывает на системность сдвигов, которые происходят в российском общественном мнении: в целом поддержка режима и поддержка спецоперации – во многом одно и то же. Среди сторонников Владимира Путина одобряют спецоперацию практически 90%, среди критически настроенных по отношению к президенту – в три раза меньше.
Укрепление рейтингов началось за несколько месяцев до начала боевых действий – на фоне роста международного напряжения. Одобрение деятельности Путина на посту президента уже к середине февраля составляло 71% (плюс восемь процентных пунктов к ноябрю). Похожим образом вели себя рейтинги премьера, правительства и парламента. В конце апреля опросы фиксировали заметное улучшение социального самочувствия: снизились негативные эмоции, выросло чувство «гордости за свой народ».
Шок от скачка инфляции к концу весны начал проходить, люди стали адаптироваться к новой ситуации. В первую очередь за счет снижения потребительских запросов: «Так как зарплаты остались на прежнем уровне, цены подросли, приходится что-то выбирать, покупать продукты более бюджетного варианта»; «С продуктами приходится себя урезать»; «Приходится себя ограничивать во фруктах, многих овощах, те же бананы»; «Иногда полезно поменять привычки. Кофе не так полезно, можно пить иван-чай, который растет у нас». Впрочем, некоторое замедление инфляции привело к тому, что в июне опросы зафиксировали оживление потребительских настроений.
Конечно, есть и отличия нынешних настроений от 2014 года. Сегодня рост рейтингов не сопровождается эйфорией, как это было после присоединения Крыма. Тогда россияне испытывали преимущественно позитивные эмоции: гордость за страну, чувство торжества справедливости и радость. О тревоге и страхе говорили лишь 3%.
Сегодня чувства явно смешанные. В марте среди респондентов преобладала «гордость за страну», особенно в группе безоговорочной поддержки «спецоперации», но около трети россиян, включая многих сторонников действий российских военных, испытывали «тревогу и страх». Радость и воодушевление от происходящего в Украине испытывают лишь маргинальные группы. Однако на уровень поддержки руководства страны эти страхи не влияют.
Другое дело, что поддержка власти столь же неоднородна, как и поддержка «спецоперации». Например, в марте 2022 года «безусловно одобряли» действия Путина на посту президента порядка 45%, по сравнению с январем их число выросло в два раза. Почти столько же (38%) «скорее одобряют» работу президента – эта поддержка не слишком твердая и с многочисленными оговорками.
В фокус-группах можно слышать такие объяснения: «В целом я не со всем согласна… я получаю маленькую пенсию… до нас не доходят многие льготы… но Путин ведет правильную политику, потому что вокруг интриги против России»; «Задним числом теперь думаю, что незаслуженно поливали грязью руководство… люди работали и делали свое дело. Песков, Рогозин, Шойгу – их же всех месили, поливали, снимали [видео про] их дачи, дома»; «Сейчас приходится [одобрять], в военное время нельзя быть против».
Из этих слов можно сделать вывод, что именно ситуация международного конфликта, растущее давление на Россию со стороны стран Запада, введение новых санкций – как и восемь лет назад – сплачивают большинство населения вокруг руководства страны. Все это мы уже наблюдали в 2014–2015 годах.
СМИ в условиях конфликта
Отношение к происходящему в Украине зависит от того, из каких источников человек получает информацию. Этот фактор представляется более существенным, чем регион проживания респондентов или наличие родственников в Украине.
В фокус-группах было много примеров, что родственники, проживающие по разные стороны границы, оценивают происходящее по-разному: «Hа работе у коллеги мать на Украине, которая дочери чуть ли не ежедневно шлет, какие мы [плохие люди], что мы бомбим их дома, и так далее»; «У меня племянница в Киеве живет, брат там служил, женился, остался… я за то, что эту операцию начали».
Ситуация международного конфликта меняет привычное восприятие информации, получаемой из различных СМИ. Это особенно заметно при анализе долгосрочных трендов доверия к различным источникам информации. В марте 2022 года резко выросло доверие телевидению (плюс 10 процентных пунктов по сравнению с концом прошлого года), которое большинство россиян воспринимает как рупор официальной повестки.
Одновременно с этим заметно снизилось доверие интернет-источникам (минус 7–8 процентных пунктов); в предыдущие годы доверие этим каналам получения информации плавно росло. До этого на протяжении нескольких лет потребление теленовостей и доверие к ним плавно снижалось.
Такие тренды наблюдались и в 2014 году, когда на фоне конфликта тоже выросло доверие именно официальным российским СМИ. Все это – еще одна грань происходящей общественной мобилизации, которая не исчерпывается поддержкой российских военных и ростом рейтингов власти.
Беседы с участниками фокус-групп позволяют объяснить происходящие перемены настроений. Многие респонденты фиксируют расхождение в освещении конфликта российскими и зарубежными СМИ, между российским телевидением и ресурсами в интернете. Как объясняют респонденты, против России развернута «информационная и идеологическая война». В этих условиях «надо официальную информацию слушать», а «все работающие на врага средства массовой информации должны быть прекращены». Для значительного числа россиян «правда – на российских ресурсах», а фейки распространяют интернет-издания и западные СМИ.
Характерны следующие мнения: «Нас весь мир не слышит и считает, что мы враги, что мы плохие. Как развенчать все эти фейки? Мы поступаем правильно и честно. А та сторона, они обманывают, лукавят и показывают картинку совсем другую». Или: «У меня знакомая в Канаде, им там внедряют, что это Россия начала войну. Причем она сама в это верить уже начала. Мое мнение, что все правильно [Россия делает]. Потому что идет давление Запада, они хотят нас уничтожить. И президент ведет с этим борьбу, чтобы Россию не стерли». Ситуация военного конфликта и экономических санкций блокирует у значительной части населения стремление потреблять информацию из источников, отличных от официальных. Такие источники маркируются как «вражеские» или «фейковые».
Информация о происходящем в Украине сегодня накладывается на давно сформировавшиеся представления респондентов о России, процессах, происходящих на постсоветском пространстве, в Европе и мире. Эти представления формировались годами под воздействием политических симпатий, житейского опыта и тех информационных источников, которыми пользуются респонденты.
Новости из Украины в их официальной версии укладываются в существующие паттерны, а потому с легкостью принимаются на веру. Все, что противоречит этому, отбрасывается как ложь, русофобия и враждебная пропаганда. Так действует известный в медиаисследованиях эффект эхо-камер: люди, которые длительное время используют разные источники информации и по-разному интерпретируют происходящее, не слышат и не понимают друг друга. Кроме того, пережив в 2014 году травматический опыт споров о том, «чей Крым?», люди с различными взглядами на происходящее в Украине, похоже, стараются поменьше общаться между собой, предпочитая разговоры с единомышленниками.
По большому счету, с началом российско-украинского конфликта большинство россиян остались при своих давно сформировавшихся убеждениях: большая часть из тех, кто предпочитал смотреть новости по российскому ТВ и поддерживал власть еще в середине февраля, сегодня поддерживает и действия российских военных. Сходным образом большинство тех, кто уже находился в оппозиции (а таких больше именно среди получающих новости из интернета), сегодня не поддерживает действия российских властей. Начало военных действий лишь немного изменило соотношение между первыми и вторыми.
От шока – к рутине
С течением времени внимание к военным действиям в Украине начинает притупляться. Если в марте внимательно следили за происходящим 64%, то в июне уже 55%. За прошедшие месяцы резко снизилась доля упоминаний респондентами происходящего в Украине в числе наиболее запомнившихся событий последних недель: с 75% в марте до 38% в июне. Уже к середине весны российское общество начало оправляться от шока, вызванного началом боевых действий. Чрезвычайность сменилась повседневной рутиной.
Этот вывод подтверждается и материалами фокус-групп: «В начале марта активно все следили…Просыпаешься – сразу в телефон… [А сейчас] об этом стараются меньше думать, другие темы для разговора появились»; «Люди привыкли к тому, что происходит, и просто перестали обращать внимание»; «У меня из моего окружения никого нету там, поэтому меня это не особо беспокоит. Раньше да, сейчас уже нет»; «Раньше паника была, а сейчас уже все успокоились».
Чем дальше, тем больше российское общество отстраняется от происходящего. Конфликт рутинизируется, нарастает уверенность, что боевые действия продлятся от полугода и дольше. Характерны такие высказывания респондентов: «Я думал, 2–3 недели – и всё»; «Сначала казалось, что это быстро закончится, сейчас все понимают, что это не один день и не месяц».
На первый план выступают вопросы экономической и психологической адаптации к новым условиям: рост цен, потеря сбережений, неуверенность в завтрашнем дне. Довольно часто в фокус-группах стала возникать тема возврата к экономическим трудностям 1990-х годов (другого образца трудностей массовое сознание сегодня не знает, во всяком случае советская экономика дефицита не упоминается): «Идет откат к 90-м… нужно будет прикладывать в два раза больше усилий, чтобы получить тот же результат, что два-три года назад, от этого грустно»; «Мы-то уже подготовленные, 90-е годы прошли, нам это переживать второй раз, поэтому мы спокойно к этому относимся».
При этом многие экономические проблемы, вызванные военными действиями и санкциями, воспринимаются как рутинные, привычные: выросли цены, «но они везде растут, мы уже как-то свыклись с этим, – да, а что делать?».
Невозможность повлиять на происходящее заставляет людей меньше задумываться о глобальных политических вопросах и больше сосредоточиваться на бытовых сюжетах, на жизни здесь и сейчас: «А что я могу с этим сделать? Ну, я могу переживать, и что? Ничего не поменяется. Как-то само разрешится»; «Старшее поколение, вижу, просто смирилось. Понимают, что они ничего не сделают, никак не повлияют»; «Понятно, что мы откатимся [в развитии], но раз вы здесь остались, надо принимать ситуацию такой, какая она есть, если у вас нет возможности уехать»; «Страшновато, но как будет, так и будет. Потому что от меня вообще ничего не зависит. Поэтому я себе сильно голову не забиваю. Такая у меня позиция – оптимистичная»; «Если мы не можем поменять ситуацию, надо поменять к ней отношение – относиться ко всему с оптимизмом, с позитивом. Я все равно думаю, что скоро все наладится, что все разрулится, все будет хорошо».
Противоречивый эффект санкций
Расширение западных санкций против России поначалу вызвало новую волну нервозности в российском обществе. В марте количество обеспокоенных санкциями Запада достигло 46% (+14 процентных пунктов по сравнению с концом прошлого года). При этом 29% россиян заявили, что санкции уже создали серьезные проблемы для их семьи (+19 процентных пунктов по сравнению с предыдущим замером двухлетней давности). Прежде всего об этом говорили жители крупнейших городов, молодежь и малообеспеченные граждане.
Все они должны были ощутить эффект санкций по-разному. Людей победнее в первую очередь беспокоит удорожание жизни. Молодежь заметно чаще волнует уход иностранных брендов и невозможность совершать покупки в иностранных интернет-магазинах. Москвичей – запрет на перелеты и уход брендов. Вообще, чем крупнее город, чем больше он был вписан в мировую экономику, тем острее ощущаются здесь санкции.
Однако наиболее пострадавшей от санкций группой выглядят респонденты, критически настроенные к российской власти и не поддерживающие «спецоперацию». Обеспокоенность санкциями здесь почти в два раза выше, чем среди сторонников российской власти. Они говорят, что уже ощутили на себе эффект санкций в четыре раза чаще лоялистов.
В целом же эффект от западных санкций для обычных людей проявился в росте цен и в исчезновении с прилавков некоторых товаров. На блокировку трансграничных платежей в связи с уходом из страны платежных систем VISA и Mastercard или на отмену заграничного сообщения жаловалось заметно меньшее число респондентов (россиян, регулярно путешествующих за границу, всегда было мало; в допандемийном 2018 году – около десятой части населения). Видимо, и в этом случае справедливо утверждение, что от санкций в большей степени страдают наиболее интегрированные в глобальный мир россияне.
Первый шок от введения санкций прошел уже к концу мая. Более того, фокус-группы показали, что, по мнению многих респондентов, санкции «дадут толчок к развитию многих отраслей в нашем государстве, и в промышленности, и в сельском хозяйстве»; «Не было санкций, мы и не старались, ввели санкции – мы начнем сейчас!». Опрос в Москве зафиксировал, что такого мнения придерживается чуть более половины респондентов и только четверть считает, что санкции принесут больше вреда, чем пользы.
В этих настроениях проступает незаживающая травма распада Советского Союза: «Нас подсадили на западные технологии. Куда ни плюнь – все оттуда. Что в России сделано? СССР – это была единственная страна, которая от начала и до конца выпускала самолеты самостоятельно… Почему у нас все зарубежное и мы сами не можем производить? Надо искать новые возможности. Санкции – это… шанс! Да, шанс на новое развитие».
Этим же посттравматическим синдромом можно объяснить ту легкость, с которой большинство россиян отнеслось к уходу западных брендов: «McDonald’s уходит – научимся готовить свое. Ушел H&M – научимся шить свое». Кроме того, для заметного числа участников фокус-групп приверженность западным брендам, как и привычка к поездкам за границу, означает (что далеко не всегда оправданно) признак принадлежности к обеспеченному вестернизированному меньшинству населения: «Трудно людям, которые живут в роскоши. Переобуются, ничего страшного!»
Гораздо более болезненно уход иностранных брендов воспринимает молодежь, что подтверждается и опросами, и результатами фокус-групп: «То, что из России уходят какие-то бренды, пережить можно, но хотелось бы, чтобы они не уходили!»; «Российские бренды пытаются сделать что-то похожее [на западную продукцию], но у них не получается; Россия еще не научилась нормально копировать западное». Однако и в молодежной среде более половины не переживают по этому поводу. На фокус-группах такое мнение звучало не раз: «Мне как-то все равно на эти бренды. Есть другие магазины».
О надежности российских опросов
Высокие показатели поддержки действий российских военных и выросшие рейтинги российского руководства дали новую жизнь спорам о том, можно ли доверять российским опросам. Критики говорят, что в условиях давления на несогласных, введения ответственности за дискредитацию вооруженных сил и других репрессивных норм в российском обществе резко выросли страх и нежелание участвовать в опросах. Однако исследования Левада-центра этого не подтверждают.
Для фиксации и расчета показателей недостижимости мы используем рекомендации Американской ассоциации изучения общественного мнения (American Association for Public Opinion Research, AAPOR). Частота ответов, частота контактов и частота отказов в опросах центра в целом соответствуют прошлым индикаторам января 2021 года. Иными словами, у нас нет доказательств, что россияне стали менее охотно сотрудничать с социологами после начала российско-украинского конфликта.
Дополнительные исследования также не подтверждают предположения о том, что респонденты, которые не одобряют деятельность руководства страны, чаще отказываются от участия в опросах, и что опросы характеризуют только тех, кто готов идти на контакт и отвечать на вопросы анкеты.
Что касается опросных экспериментов, которые вроде бы свидетельствуют о более низкой поддержке «спецоперации», то их результаты не всегда можно трактовать однозначно. Исследователи, которые провели серию похожих опросных экспериментов в отношении массовой поддержки Владимира Путина в России в 2015–2021 годах, предостерегают от однозначной интерпретации результатов таких экспериментов. Разделение респондентов на группы более сильной и более слабой поддержки кажется нам более адекватным описанием происходящего.
Общие контуры отношения людей к происходящему сегодня угадывались в результатах опросов на рубеже 2021–2022 годов. К началу февраля две трети общества в том или ином виде уже поддерживали российские власти и их политику в отношении Украины, и эта поддержка росла по мере эскалации конфликта; большинство возлагало ответственность за эскалацию на Запад. Уже тогда более или менее четко сформировались группы поддержки и несогласия, состав которых существенно не изменился.
Можно напомнить, что в 2014 году многие наблюдатели также отказывались верить опросам общественного мнения, которые показывали высокие цифры поддержки российского политического режима после присоединения Крыма к России. Однако со временем выражение «крымский консенсус» прочно вошло в обиход, и сегодня его существование уже никто не оспаривает.
В контексте 2024 года
«Спецоперация» спровоцировала в российском обществе поляризацию мнений и позиций, которые стали еще более радикальными и непримиримыми; в таких спорах не работают аргументы.
Но и в среде сторонников «спецоперации» есть свой раскол. Кто-то требует идти до конца – это бескомпромиссные сторонники фактической деукраинизации. Иные, поддерживая действия Путина, хотели бы зафиксировать убытки, то есть чтобы все стало как прежде, до 24 февраля.
Ничтожно малое число респондентов признается себе в том, что поражение России в принципе возможно. В любом случае оно будет описано властями как «победа» и в таком виде принято общественным мнением. Однако граждане, даже поддерживающие «спецоперацию», начинают задумываться о собственной ответственности за гибель мирных жителей и разрушения.
Одновременно происходит рутинизация конфликта – поэтому внимание к «спецоперации» и беспокойство по ее поводу снижаются. Кроме того, нет запрета на выезд, как нет и массовой военной мобилизации, а это означает сохранение минимального ощущения нормальности. После пика напряженности в обществе происходит некоторое расслабление: явным образом затянувшиеся боевые действия начинают восприниматься как своего рода вторая пандемия – ее просто нужно перетерпеть, мы «победим» (как победили вирус), и все снова вернется на круги своя.
Повлияет ли ухудшение экономической ситуации, снижение соцподдержки и деградация рынка труда на отношение российского общества к Путину и «спецоперации»? Логично предположить, что эти факторы должны способствовать изменению общественных настроений, но пока, с точки зрения большинства респондентов, по-прежнему во всем виноват Запад.
Проявления недовольства возможны, но в ситуации, когда оппозиция и гражданское общество уничтожены, у людей нет возможности для эффективной самоорганизации. Впрочем, не исключено и появление «черных лебедей» для власти – протестов в неожиданных местах и по неожиданным поводам, как это было в 2020 году в Хабаровске. Но едва ли в условиях жесткого подавления гражданской активности в России возникнет массовое антивоенное движение.
Нельзя не учитывать и того, что минимум через полтора года начнется подготовка к президентским выборам 2024 года, которая будет проходить в условиях дальнейшей авторитаризации системы. Возможны показательные процессы, поиски и назначения «национал-предателей» и еще большее давление на инакомыслящих с активным применением авторитарного права. Это будет отчасти раздражать население, но в то же время и пугать его, тем самым консолидируя вокруг власти.
