История совершила круг. В 1976 году два ленинградских художника — Олег Волков и Юлий Рыбаков — разместили на стене Петропавловской крепости, когда-то являвшейся главной политической тюрьмой России, надпись: «Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков». Как теперь выяснилось, в расследовании дела, которое закончилось для художников длительными сроками лишения свободы, принимал участие лейтенант госбезопасности Путин. Спустя 40 лет, в 2016 году, эта надпись снова появилась на одной из набережных Санкт-Петербурга, символическим образом закольцевав движение Путина от скромного офицера КГБ к позиции полновластного автократа России, от локальной борьбы с инакомыслием к тотальному подавлению им прав и свобод на территории всей страны, а теперь еще и за ее пределами. По-прежнему свобода в России после короткого периода демократии распинается и по-прежнему душа человека, если он только совестлив и склонен к рефлексии, не знает оков.
Русская колея
Россия продолжает наворачивать порочные круги истории, не выбираясь из матрицы «реформа-стагнация-контрреформа», давая миру образцы предустановленной покорности населения и модели управления, которая, по замечанию современного российского философа Владимира Кантора, как и во времена Николая I, «пытается обратить весь народ в войско, а страну — в казарму, опираясь на крайнюю националистическую идеологию «православия-самодержавия-народности».
Апелляция к эпохе царя Николая здесь неслучайна, потому что это типичный образец эпохи длительных контрреформ в российской истории, сопровождавшийся, как оценивает такие периоды российский экономист Александр Аузан, «экономическим и технологическим отставанием и ростом издержек на подавление недовольных». Эффект маятника, впрочем, потом приводит к периоду реформ, но затем все возвращается в колею зависимости от предшествующего исторического развития (path dependence).
Начиная с XIX века философы, особенно славянофильского направления, искали в недрах дремлющего русского народа какую-то загадочную невиданную силу, которая должна дать моральный пример всему остальному миру. И всякий раз выяснялось, что за этим обещанием российского лидерства не стоит ничего, кроме причудливой смеси комплекса неполноценности (извечного отставания от Запада) и синдрома духовного превосходства над Западом. Русский мессианизм после очередного провала реформ, военного поражения, бунта, смуты, революции порождал депрессию, а вслед за ней массовый ресентимент, который дремал до той поры, пока очередной вождь не выходил на трибуну с призывом вернуть величие России, ее особость и превосходство над иными нациями.
В отчасти пародийном, копирующем прежние эпохи, но, увы, страшном обличье мрачный ресентимент, крикливый мессианизм и озлобленный нарциссизм вернулись в украинском конфликте. Государство, сознательно пестующее депрессию и регресс, именно карикатурно кичится своей самодостаточностью и автаркией, хвастается жестокостью и бескомпромиссностью, скорее, свойственными XVI веку, а не XXI.
На традиционной встрече Путина с иностранными политологами в рамках Валдайского форума патриарх националистической ветви российской литературы и журналистики Александр Проханов, обращаясь к президенту, сказал: «Россию упрекают в том, что она не производит ничего, что могло бы удивить мир, но давайте сойдемся на том, что страна производит… справедливость».
Эта абсолютная архаичность высказывания вполне вписывалась в тот несколько истерический, эзотерический и мессианский тон, в который впали пропагандисты, идеологи и официальные лица, утверждающие, что Россия находится внутри экзистенциальной битвы с Западом, воплощением всемирного сатанизма. Впрочем, все, что сейчас «производит» и «экспортирует» путинская Россия — это насилие и имперская идея. И символом российского солдата стал не тот величественный образ спасителя Европы, стоящий в Трептов-парке, а суетливый головорез, тащащий на себе украденный унитаз или стиральную машину — такое вот варварское перевоплощение дадаистского писсуара Марселя Дюшана…
Новый социальный контракт
Еще одна мизансцена архаики. Путин встречается с так называемыми матерями — то ли военнослужащих в целом, то ли мобилизованных, демонстрируя свои человеколюбие и близость к народу (потом, впрочем, выясняется, что среди этих «матерей» — проверенные функционеры прокремлевских организаций). И говорит о том, что смерть в окопе лучше, чем смерть от водки, — в этом случае человек прожил жизнь не зря и погиб не напрасно.
Отдал жизнь кому и за что? За разрушения в чужой стране? За убийства таких же людей, которые живут по ту сторону границы, зачастую с таким же укладом жизни и говорящих на таком же языке?
Если в течение первых шести месяцев «спецоперации» действовал социальный контракт — вы поддерживаете бойню и верховного главнокомандующего, в обмен на это мы, власть, вас в нее не вовлекаем физически, то с началом частичной военной мобилизации этот пакт был нарушен и изменен. Он преобразовался в иной социальный контракт — вы, мужская половина граждан страны, отдаете свои тела в качестве пушечного мяса в обмен на чувство причастности к восстановлению великой державы, персонифицированной в одном человеке, фамилия которого Путин.
Безразличие всегда было несущей конструкцией путинского режима: государство, равнодушное к людям, отдельно; общество, равнодушное к государству, тоже отдельно. Абстрактная идея великой страны, не похожей на другие и идущей особым путем, оказывалась неким фоном, чем-то символическим, что в какой-то степени объединяло государство с обществом, точнее, с неким «большинством» (его одно время называли «путинским»).
Безразличие было основой прежнего контракта, а вот вовлеченность, разделение ответственности с властью, когда обычным людям не увильнуть не только от коллективной ответственности, но и от коллективной вины — это основа скорректированного после частичной мобилизации общественного договора. Уже недостаточно молчать, в ряде случаев нужно громко поддерживать войну. Недостаточно поддерживать войну, сидя у экрана телевизора — надо идти воевать самому.
В рамках такого контракта спецоперация превращается в народную войну. Но эта «народность» — искусственная, вымученная и вынужденная. Это, скорее, с украинской стороны она по-настоящему народная, а с российской стороны она — тотальная: отбрасывается всякий стыд и открыто признается необходимость максимального числа жертв и разрушений с той стороны, чтобы эта «спецоперация», которую уже и официальные лица, и пропагандисты сами называют войной, закончилась капитуляцией противника и «возвращением» наших исконных земель.
Но этот режим не жалеет не только жителей Украины, он не жалеет граждан России, которым ничего не может обещать, кроме финансовой или материальной компенсации за героическую смерть. Этот режим не жалеет и самого себя, истощая собственный рынок труда, с которого уходит рабочая сила в самых продуктивных возрастах: одних забирают в армию, другие бегут от мобилизации за границу в индустриальных масштабах. Кто-то вернется с полей сражений в гробах, а иные — инвалидами, которые уже не смогут стать частью полноценной рабочей силы.
Воюющие мужчины — это и падение уровня и качества жизни семей, и психологические проблемы, и нерожденные дети. По прогнозу специалиста по рынку труда Владимира Гимпельсона, к 2030 году численность занятых в возрастной группе от 20 до 40 лет должна была сократиться примерно на четверть по сравнению с 2020 годом. Но после этого были еще пандемия и «спецоперация» — потери окажутся колоссальными. По оценкам демографа Михаила Денисенко, если мобилизованные этой осенью будут служить год, Россия недосчитается 25 тысяч рождений.
Но Путина это все не интересует, он занят продолжением украинского похода. Автократ находится в информационном и инфекционном (расстояние между ним и четырежды тестированной на ковид публикой во время встреч по-прежнему огромное) пузыре-бункере, слышит только то, что сам хочет слышать, произносит только то, что соответствует его специфической картине мира, которую он навязывает всему остальному населению страны.
Коллективная Лили Марлен
Путинская «спецоперация» подорвала репутацию нации. Средний обыватель пытается жить нормальной жизнью, летом 2022 года ему это удавалось, но частичная мобилизация грубо вторглась в эту иллюзию относительной нормальности. Однако обыватель не протестовал против войны: если ему не удавалось спрятаться от мобилизации, он принимал и эти правила игры, только требовал в обмен на свою смерть нормального обмундирования и денег. Антивоенного движения не возникло, но были поколенческие протесты — молодежи в Москве и Санкт-Петербурге. И нарастало недовольство гендерное — родственниц мобилизованных, возникло даже неформальное движение «Совет матерей и жен», к которому Кремль отнесся со всем возможным подозрением, потому что не он его создал: оно не имитационное, значит, для власти — подозрительное. Ну не заслуживает доверия государства эта «коллективная Лили Марлен», ожидающая под фонарем возвращения солдата с войны.
Путинская пропаганда расширяла границы возможного дискурса: благодаря кремлевским телевизионным ток-шоу, напоминающим шабаши ведьм, легким стал разговор о возможности ядерной войны, оправдывались беспрецедентные ракетные удары по гражданским и инфраструктурным объектам. Насилие стало навязываться как социальная норма, и для некоторых стран, поддерживающих Путина, оно и стало социальной нормой. Часть общества оказалась в окопах, иной раз уже не воображаемых, а реальных. И окопная жестокость формирует массовые общественные настроения — прежде всего благодаря воспитывающему ненависть языку путинского телевидения.
Тем не менее от всего этого в некогда модернизированном обществе (по крайней мере, таким оно стало в больших городах) обнаруживается усталость. Начиная с августа растет число сторонников мирных переговоров — оно, по данным «Левада-Центра», уже давно больше 50%, примерно четверть — определенно за продолжение войны, а еще около 15% — скорее за ее продолжение. Возможно, многие из этой четверти даже за еще более жестокую войну, но только для того, чтобы этот кошмар уже так или иначе закончился.
Кухонная демократия
В депрессивном состоянии прежде всего продвинутые слои — и те, кто уехал из страны, и те, кто остались в России, будучи сторонниками демократии и либерализма и противниками Путина и войны. Между этими двумя категориями отнюдь не благостные отношения: те, кто уехал, обвиняют в конформизме тех, кто остался, а те, кто остался, апеллируют к тому, что кто-то из нормальных людей должен оставаться в стране и делать свое дело; к тому же из-за границы режим не изменишь.
Остающиеся оправдывают себя тем, что занимаются своей профессией — кто-то, в конце концов, должен преподавать школьникам и студентам, заниматься наукой, правозащитной деятельностью (а таких героических людей и даже организаций в стране совсем не мало), поддерживать внутри страны хотя бы какое-то качество человеческого капитала, который понадобится, когда Россию придется переучреждать с нуля. Мотив — не отдавать свою страну, свой дом тем, кто, прежде чем оккупировать Украину, оккупировал собственную страну.
Те, кто уехал, тоже образуют резервуар человеческого капитала, который впоследствии может начать перестраивать государство на началах демократии. Обе категории русских, относясь к группе контрэлиты, смогут выдвинуть из своей среды лидеров. Хотя всем им придется конкурировать или вступать в локальную гражданскую войну внутри страны со сторонниками империи, националистами, фундаменталистами и милитаристами.
А пока настроения в прозападной интеллигентской среде тяжелейшие, в том числе и потому, что эти люди ощущают себя зажатыми между внутренними жесточайшими репрессиями и рестрикциями со стороны некоторых западных стран. Это — двойное изгойство.
На интеллигентских кухнях, куда, как при советской власти, перемещаются из клубов и ресторанов дискуссии, общими местами стали следующие эмоциональные выводы: «Даже при поздней Советской власти было лучше!» (в том смысле, что людей не метили унизительными статусами вроде «иностранного агента» и в целом были понятны правила и красные линии, которые нельзя было переступать); «Хорошо, что мама (папа, брат, бабушка, дедушка) не дожили до этого ужаса»; «Мы-то пожили, а детей (внуков) жалко» (понимание того, что Путин лишил людей собственной истории, биографии, репутаций, жизненных достижений, на которые ушли десятилетия, а также того, что путинский авторитаризм продлится долго и он лишил людей перспектив).
Этим людям важны солидарность и понимание того, что они не одни. Поэтому так важны для них прежде всего трансляции в YouTube демократических журналистов, уехавших из страны, и тех, кто остался. Феноменально громким оказался прошедший в Москве в конце сентября по недосмотру властей концерт популярных в 1970-1980-е бардов из университетской московской среды Алексея Иващенко и Георгия Васильева: мероприятие превратилось в своего рода антивоенный митинг столичной интеллигенции (которая снова почувствовала себя классической русской интеллигенцией, а не каким-то там современным средним классом). Люди плакали и смеялись, а прежде всего радовались своему единству, в YouTube концерт набрал больше миллиона просмотров. Это и те люди, которые в большинстве своем не высказывают свое отношение к режиму открыто, и те, кто решаются заявлять позицию. И делают они это прежде всего для себя, не находя психологической возможности молчать. А это была основная мотивация советских диссидентов, выходивших на площадь.
Ведь, возвращаясь к тому, с чего мы начали, «вы распинаете свободу, а душа человека не знает оков».
Английская версия текста была опубликована в Foreign Affairs 13.12.2022
