В сентябре 1990 года у калитки собственного дома в Подмосковье сразу после жестокого нападения умер священник Александр Мень — важнейшая религиозная фигура перестройки, духовный отец многих представителей советской интеллигенции, тех из них, кто обратился к христианству во времена позднего СССР. С этого эпизода Ксения Лученко начинает свою книгу «Благими намерениями», посвященную новейшей истории Русской православной церкви и (неудачной) попытке модернизации этого института.
Через рассказ о воззрениях Меня, о его общине и о том, за что священника и его последователей преследовал советский репрессивный аппарат, автор объясняет, каким образом в целом была устроена РПЦ при СССР. А еще — какие альтернативные проекты возникли в конце 1980-х, после ослабления контроля со стороны государства.
Мень и меневцы предстают сострадательными христианами, бессребрениками и романтическими наследниками советских катакомбников. То есть идеальной (а также идеалистической и идеализируемой) альтернативой тому, чем церковь стала сейчас.
Кто и почему убил Меня, неизвестно до сих пор. Лученко приводит несколько версий и, добросовестно заметив, что доказать это невозможно, говорит, что отнюдь не невозможным является вариант, при котором Меня убили советские спецслужбы, готовившиеся к антиперестроечному реваншу и устранявшие лидеров общественного мнения.
Другой внутрицерковной силой и антиподом меневскому проекту в книге являются никодимовцы — группа священников, обязанных своей карьерой митрополиту Никодиму (Ротову), к числу которых относится и нынешний патриарх РПЦ Кирилл.
Никодим и его ученики были заметным явлением в церкви времен позднего СССР — многих они раздражали своими амбициями, но были похожи на остальных иерархов в главном. Они не оспаривали сделку, которую церковь заключила с государством еще в 1940-е годы при Сталине.
По неписаному контракту советская власть хоть и не отказывалась полностью от преследования верующих, но соглашалась с самим существованием церкви и предоставляла руководству РПЦ номенклатурные привилегии. В обмен на это церковь становилась по сути частью государственного аппарата, ответственной за контроль над своей паствой, а также при помощи церковной дипломатии помогала увеличить влияние СССР на Западе.
Притча о сосуществовании советской власти и веры от самого патриарха Кирилла, которую он рассказывал много раз, гласит: Володя Гундяев (Кирилл — это монашеское имя) был хорошим учеником, но чуть ли не единственный во всей школе не вступил в пионеры; когда учителя вызвали его на разговор и стали давить, он ответил, что совсем не против надеть красный галстук, если сможет ходить в нем в церковь по воскресеньям; педагоги отступились, но — примирительное резюме — смысл притчи вовсе не в победе маленького верующего над безбожной властью.
А вот в чем (слова самого Кирилла): «Больше всего боялся стать соглашателем. Но не стал и диссидентом. Прежде всего потому, что всегда любил свою страну и свой народ. И в советское время я считал, что нельзя делать ничего такого, что могло бы повредить единству народа и пагубно отразиться на судьбе страны».
Если верить одному из собеседников Ксении Лученко, слова которого есть в книге, мысль патриарха в том, что нужно сочетать крестик с пионерским галстуком, а принадлежность к пионерской организации, с причастием, еще 40 лет назад стала для него чуть ли не доктриной. В 1984 году — когда карьера Кирилла, прежде шедшая исключительно хорошо при жизни Никодима, после смерти покровителя переживала внезапный спад, — «он сказал [своим помощникам]: ребята, вы не представляете, мы еще доживем [до момента], когда заседания Политбюро будут начинаться с [пения молитвы] „Царю Небесный“».
Конкретно с заседаниями Политбюро спустя годы возникли непредвиденные сложности, но в самых общих чертах нынешний патриарх оказался прав: теперь церковная служба определенно стала частью государственного ритуала в России — например, инаугурации президента. С советских времен осталась неизменной и общая стратегия: личный оптимизм плюс подчинение власти.
Главный вопрос, на который Лученко отвечает в своей книге о новейшей истории РПЦ, можно сформулировать так: почему при всех альтернативах, которые появились после распада СССР, церковь выбрала именно этот, знакомый по СССР путь, то есть осталась такой же, как ее когда-то создал Сталин?
Или — изящнее, прямой цитатой из «Благих намерений»: «В начале 1990-х русскому православию выпал шанс обрести субъектность. Отношения с молодым демократическим государством можно было начинать с чистого листа: религия мало заботила правительство реформаторов, зато в обществе было много доверия церкви, любопытства, готовности поддержать. <…> Тридцать лет подряд Церковь и как официальный институт, и как сообщество людей последовательно на каждой развилке совершала выбор, который привел ее к соучастию в самой кровопролитной и вероломной войне в Европе после Второй мировой, войне между двумя странами, где православие — вера большинства».
Можно было бы попробовать представить, какой могла бы быть другая, вернее — желательная РПЦ. То есть церковь, совершившая какой-то иной выбор на одной из исторических развилок. Скажем, церковь, не поддерживающая агрессивную войну и не сотрудничающая с развязавшим конфликт автократическим режимом (а то и противостоящая ему). Например, вспомнить об опыте протестантов Германии и их роли в борьбе с режимом ГДР и за воссоединение страны, — в частности мирное сопротивление в Николаикирхе в Лейпциге. Или о куда более существенном участии католиков в борьбе с социалистическим режимом в Польше.
В том же мечтательном ключе можно, наверное, представить себе и не особенно активную политически, но более сострадательную церковь — нечто вроде большого благотворительного фонда. То есть более широкое и приоритетное применение тех практик, которые есть и в современной РПЦ — по примеру вот этого прихода или этой очень известной обители в центре Москвы.
Только непонятно, кто именно должен был совершить другой выбор в 1980-е, 1990-е и позже? Как институт РПЦ пошла тем путем, которым пошла бы любая другая организация — то есть таким, который обеспечил ее дальнейшее существование и увеличил число находящихся в ее распоряжении ресурсов.
Мало того, РПЦ оказалась редким примером вполне советского по своей архитектуре института, который сумел не только пережить конец СССР, сохранив себя примерно на тех же принципах, но и расширить свое влияние. Сейчас она претендует на то, чтобы участвовать в формировании государственной идеологии и даже непосредственно влиять на внутреннюю политику (например, именно вмешательство РПЦ привело к тому, что в России не был принят закон о домашнем насилии).
Расширить возможности было для РПЦ тем более важно из-за того, что при всей силе бренда и джиара эта структура располагает весьма скромной фактической аудиторией. Старый публицистический аргумент не так уж неверен: число верующих в России, приходящих в церковь даже не каждое воскресенье, а на главные церковные праздники (Рождество и Пасху), невелико. Оно составляет около одного процента населения, и в последние годы показатель только сокращался. Вплоть до того, что РПЦ, обеспокоенная публикацией таких данных МВД, предлагала вести подсчеты совместно с полицией — ради увеличения показателя.
Как бы то ни было, 1 миллион 400 тысяч человек, посещающих службу в самые значимые для верующих ночи, — не самое убедительное число для организации, говорящей от имени большинства россиян и на этом основании претендующей на участие в формировании политического курса государства. Тем не менее РПЦ это удается — а значит, в логике бюрократической структуры она успешна.
На youtube-канале Carnegie Politika мы обсуждали с Ксенией Лученко, можно ли считать то, что случилось с РПЦ, неудачей, если цели модернизировать этот институт, превратить его из советского в несоветский никто не ставил. Если коротко, ее ответ таков: не стоит смотреть на церковь так узко — как на институт, поскольку церковь — это община, она больше, чем церковная структура, и вообще-то само учение Христа противоположно идее иерархии.
Наверное, это так, хотя аргумент о широко понимаемой церкви и особенно об отрицании христианством иерархии как будто слегка не учитывает, что с IV века христианство успело стать сперва государственной религией в Римской империи, а потом обрести самые разнообразные институциональные формы, включая одно ныне существующее государство, занимающее квартал в Риме. В случае с Россией церковь — это также существующий много веков институт, тесно связанный с государством. И вероятность того, что какой-нибудь будущий московский патриарх потом расскажет, что символика путинской пионерии («Движения первых») никак не мешала его вере, куда выше, чем то, что во главе РПЦ окажется выходец из диссидентской среды.
Ссылка, которая откроется без VPN, — здесь.
