Чем жестче становится риторика российских властей, тем больше бросается в глаза, как сильно отстают от нее их реальные действия. Ожидания от недавнего послания Владимира Путина Федеральному собранию были задраны настолько высоко, что речь транслировали даже зарубежные телеканалы. Президент вроде бы попытался им соответствовать — даже пригрозил испытаниями ядерного оружия. Но резонанс явно оказался не таким громким, как ожидал оратор, — послание быстро потерялось в потоке новостей, а вопрос, ради чего все это затевали, остался без ответа.
Ожидания эскалации не оправдались и 24 февраля — не было ни демонстративных военных ударов по украинской территории, ни других серьезных эксцессов. Одним словом, обошлось. Подчеркнуто радикальная риторика властей вновь осталась просто риторикой: решение воплотить в жизнь созданные ими же самими общественные ожидания так и не было принято.
Зимняя спячка
Контраст между максимально резкими заявлениями властей и далеко не самыми радикальными шагами был заметен и до февральского юбилея. В начале октября подорвали Крымский мост, и это сразу породило разговоры о грядущем жестком ответе. Ждали, например, что 19 октября Путин объявит военное положение. Что-то подобное действительно ввели, но лишь на отдельных территориях, да и об этом все быстро забыли.
В тот же день генерал Суровикин заявлял о возможности сложных решений, что поначалу звучало весьма двусмысленно — вплоть до применения тактического ядерного оружия. Неожиданная смерть главы МИД Беларуси Владимира Макея 26 ноября также спровоцировала всплеск тревожности — особенно на фоне участившихся российско-белорусских встреч на высшем уровне. А в первые дни нового года многие ожидали масштабного наступления и/или второй волны мобилизации.
Однако последним «большим» решением российских властей по-прежнему остается начало частичной мобилизации 21 сентября. С тех пор интенсивность принятия решений относительно боевых действий стала заметно снижаться, а официальной реакции на ключевые события вроде утраты Херсона и вовсе не было.
Пауза настолько затянулась, что не может не вызывать вопросов. Например, не свидетельствует ли все это о конфликте между радикализмом властей на уровне риторики и совсем не радикальными настроениями элиты и российского общества в целом?
Такой конфликт действительно трудно не заметить. Конечно, часть общества радикализовалась и поддерживает военную риторику. Но речь не идет о кардинальном росте таких настроений и даже просто о политизации граждан.
Россияне выражают солидарность с властью не только потому, что искренне разделяют ее позиции. Одни считают, что обязаны при любых раскладах «болеть за своих». Другие переживают за соотечественников на фронте. Третьими движет искренний страх перед даже гипотетической возможностью поражения РФ.
Что же касается элиты, то она отнюдь не по всем параметрам совпадает с социальным ядром сторонников военных действий (это люди старшего возраста из сельской местности и некрупных городов). У представителей истеблишмента значительно больше информации, чем у остальных, — как о дефиците достижений на фронтах, так и о сопутствующих рисках. Но повлиять на ситуацию они не могут.
Реакция на эту беспомощность может быть разной, но возможностей ее выразить — не только на публике, но даже в узком кругу — крайне мало. Все это не означает, что дефицит радикализма является главным препятствием к новой волне эскалации, но общее невротическое восприятие происходящего явно не повышает боевой дух и концентрацию агрессии в воздухе.
Без излишнего активизма
Еще один вопрос: кто может получить наибольшую выгоду в случае общего успеха? Сейчас образ «победы» и «успеха» все больше размывается. На этом фоне становится очевидно, что внутри управленческой системы категорически не приветствуются «активисты» — люди, готовые брать инициативу на себя и играть за систему в целом, не дожидаясь команд сверху.
Активизм ограничивается и сверху (высшие руководители относятся к подобной суете с подозрением), и сбоку, то есть со стороны конкретных ведомств и аппаратчиков. Яркий пример — конфликт Евгения Пригожина с Минобороны: основатель ЧВК «Вагнер» пытается стать таким «активистом», но эта ставка пока не срабатывает. Как не срабатывает она и для поехавших на «новые территории» чиновников: тезисы о том, что они получили шанс на мощный карьерный рост, пока не подтвердились фактами.
Не подталкивает к экспромтам и тянущееся уже месяцы, а то и годы ожидание кадровых перестановок в ключевых ведомствах.
Понятно, что в условиях фактического «отделения элиты от власти» главный «активист» и игрок за систему — это сам Путин. Однако нельзя сказать, что темпа и энергичности его публичных действий достаточно, чтобы компенсировать несуетливость элит, порой опасно граничащую с саботажем.
Ресурсный голод
Паузу в решительных действиях можно отчасти списать на нехватку ресурсов и военных возможностей, необходимых для перелома ситуации на фронтах. Ведь Вооруженные силы РФ не готовились к столь длительному и масштабному конфликту, а большинство сценариев предполагали ставку на ракетные и авиационные удары.
К тому же раньше периоды военной конфронтации довольно быстро завершались деэскалацией: в 2008 году не было броска на Тбилиси, а в 2015 году Минские соглашения позволили быстро завершить острую фазу конфликта. На это накладываются частые кадровые перестановки в российском военном командовании, влияние которых на используемую тактику не всегда очевидно.
Важная переменная тут — потенциал второй волны мобилизации. Ее социально-политические и экономические последствия заранее просчитать практически невозможно. Первая волна прошла без серьезных эксцессов, но тогда основной удар пришелся на малые города и сельскую местность. Под вторую волну жители крупных городов будут попадать чаще. И это точно не улучшит отношения власти с населением.
Впрочем, в публичном пространстве нет консенсуса насчет реального потенциала Вооруженных сил РФ. События первых недель кампании проанализированы обстоятельно, а вот встретить в открытых источниках детальное и неидеологизированное осмысление последовавших событий довольно сложно.
Обстоятельная пауза
Наконец, возможно, российские власти держат паузу сознательно, ожидая более благоприятных обстоятельств. Ранее часто говорили о том, что Москва стремится спровоцировать конфликт между странами западной коалиции — особенно внутри Евросоюза. Предполагалось, что речь пойдет либо о нарастании противоречий между западными странами, либо о росте уровня социального недовольства из-за резкого повышения цен на энергоносители.
Надежды могут быть связаны и с ростом разногласий внутри американского истеблишмента: военную кампанию ведь можно растянуть вплоть до президентских выборов в США 2024 года. Не исключен также расчет на то, что среди западных союзников Киева будет накапливаться усталость, на фоне которой Украину будут все активнее подталкивать к замораживанию конфликта.
В феврале сюда добавились дополнительные ожидания от попытки Китая вслед за Турцией подключиться к процессу урегулирования. Могут оставаться и надежды на то, что удастся спровоцировать политический кризис в Украине — его первые признаки появились в январе, но их удалось быстро погасить.
Наконец, маячит призрак президентских выборов 2024 года в России. К этому времени, конечно, хотелось бы получить измеряемые результаты. Но еще важнее не пропустить новые удары, которые вполне вероятны в случае новой эскалации.
Игнор или ответ
Способна ли российская система справиться со своим «эмоциональным выгоранием»? Сложившаяся ситуация парадоксальна. Варианты деэскалации российское руководство считает недопустимыми. О радикальности своих намерений власти ежедневно напоминают через СМИ, а также регулярно — в рамках подготовки масштабных публичных событий.
Но де-факто шаги и действия Москвы оказываются совсем не такими радикальными, как ждут сторонники власти и ее противники. А концентрация руководителей на фронтовых событиях внезапно сменяется утратой инициативы — пусть публично это и не признается.
В целом события развиваются куда быстрее, чем власти принимают решения и воплощают их в жизнь. Само по себе позиции руководства РФ это не ослабляет. Но время от времени у скептиков появляется повод говорить о том, что Москва не слишком-то и уверена в реалистичности собственных планов.
Тем временем Украина и ее международные партнеры продолжают поиск у российской стороны уязвимостей. И одним из инструментов побуждения оппонента к ошибкам может быть целенаправленное подталкивание Москвы к новым радикальным шагам. Именно так российские власти могли воспринять и визит президента Байдена в Киев 20 февраля, и атаку на военный аэродром под Минском 26 февраля.
Подобные события могут ставить Кремль перед непростым выбором: отсутствие реакции будет восприниматься как свидетельство растерянности и слабости, а спонтанный жесткий ответ — как попадание в ловушку, хитро расставленную противником.
