Источник: Ведомости
И между ними происходит следующий диалог.
Молодой полицейский (неприязненно-недоверчиво): А что за группа-то была?
Борис Гребенщиков (миролюбиво): «Аквариум».
Молодой полицейский (явно в первый раз слышит название, недоверчиво-недоуменно): «Аквариум»... (Мол, «Аквариум», значит. Ну-ну. Была б моя воля, старый хрыч бородатый...)
Полицейский постарше (в матюгальник): Граждане! Не мешаем проходу населения!
О, этот проход населения! Ему вот уже более полувека мешают все думающие и самостоятельно ведущие себя граждане, не готовые жаться по стеночке, лишь бы их не заметили и от них отстали. Они начали мешать проходу населения с декабря 1965 г., с первой акции на Пушкинской площади с требованием соблюдения властями собственной (сталинской) Конституции. Они мешали проходу населения, что отражено во всех документах процесса, в августе 1968 г., когда вышли на Красную площадь протестовать против вторжения войск Варшавского договора в Чехословакию. На пике перестройки они уже никому не мешали – население стало гражданами в подлинном смысле слова – и по стеночкам шныряли стукачи, топтуны и те, кто понял, что не они уже здесь власть.
Но стукачи и топтуны вынырнули из черной дыры истории. И теперь все живое мешает проходу их электорального планктона, который они запугивают пятой колонной и происками американцев и покупают лояльность населения необеспеченными социальными мандатами. Самим им проходить не надо – их ноги давно не касались шершавого общедоступного асфальта. У них феодальное право преимущественного проезда, а роль нейтронной бомбы на территории, где они проезжают, выполняет охрана. Она же, охрана, назначается на высокие посты. А охранники помельче формируют новый российский средний класс – сутки через трое. Или: кубанка набекрень, череп с костями на рукаве – и давай морду бить гнилой интеллигенции. Соль земли русской, пахари наши, кормильцы... И это ведь тоже было полвека назад – «зиловцы с велосипедными цепями», оперотряды и прочие добровольные помощники власти с неутолимым зудом в кулаках.
Мизансцена с полицией и БГ происходила в минувшую субботу после импровизированного концерта «Аквариума» на Невском проспекте. Вот что всегда дарил Гребенщиков людям – это ощущение свободы и веселья. И это ощущение он сконструировал – как сборно-разборную конструкцию – на главном проспекте классической русской литературы. Рядом был город Путина, словно густо засыпанный одинаково округлой галькой пустых слов, оставшихся от ПМЭФ, а вокруг команды БГ, как будто в прозрачной капсуле, островок абсолютной свободы. Как осознанной необходимости.
Обращаясь к свободной публике все еще свободного общества, в массе свой добровольно бегущего от своей же свободы, боящейся ее и даже презирающей, БГ сказал: самая горькая редька для власти – что он понял за 64 года своей жизни – это когда люди начинают жить нормально. Нормально и радостно в солнечный уикенд послушать на Невском Гребенщикова. Но это мешает проходу населения!
Вечно это население куда-то проходит. То сквозь рамки, то на добровольно-принудительный митинг, а иной раз и этапом...
Была такая передача, невероятно популярная в годы перестройки, «Музыкальный ринг». Время тогда было спрессовано как никогда потом: только я ошеломленно начал слушать «Аквариум» году в 1984-м, на втором курсе университета, как в 1986 г. группу уже вывели на центральное телевидение, на ринг – т. е. под огонь публичной критики комсомольцев в галстучках. Сколько тогда БГ было лет – года 32? Много было претензий к непонятным словам его песен. Раньше за непонятные слова и посадить могли, а в перестройку их обсуждали. Еще 32 года с тех пор прошло, а я до сих пор помню ответ Гребенщикова комсомольцу из зала: место каждого слова в стихах «жестко детерминировано». Комсомолец набрал воздуху, хотел что-то сказать, но промолчал.
Теперь за него все «досказали»: граждане, вы мешаете проходу населения.
Точнее не скажешь. Граждане – свободная часть населения страны мешает проходу несвободной.
«Твоя мать дает мне свой сладкий чай, / Но отвечает всегда о другом; / Отец считает свои ордена / И считает меня врагом. / И в доме твоем слишком мало дверей, / И все зеркала кривы; / Так не плачь обо мне, когда я уйду / Стучаться в двери травы».