Если сравнить дело Серебренникова с музыкальным произведением, это, безусловно, крупная форма, трех- или четырехчастная; среди прочих непременных атрибутов там должен быть лейтмотив или, если шире, лейттема. С ее помощью мы обычно пытаемся распознать главную мысль автора сочинения.
Но неизвестный автор XXI века очень опытен и не хочет обнаруживать главную мысль раньше времени: кроме фигурирующей цифры хищений – она варьировалась от сотен до десятков миллионов рублей, в произведении нет никаких повторов. И только ближе к концу произведения, когда вступает хор, можно расслышать нечто знакомое. В конце мы слышим, как хор отчетливо повторяет, сбиваясь на мелодекламацию: «Делайте ваше смелое искусство, ваши эксперименты на свои деньги, а не на государственные». Эта фраза является и своеобразной кодой, на этом оратория заканчивается.
Поначалу мы не обращаем внимание на эту фразу, потому что много раз ее уже слышали, но теперь, в контексте случившегося, после заключения под домашний арест главного героя произведения, ее смысл выглядит иначе. Мы вдруг вспоминаем, что вся проблематика этого процесса строилась вокруг словосочетания «государственные средства». Мы тут же припоминаем и общественный контекст, в котором это произведение было создано, – так учит нас герменевтика: этот тезис уже звучал не раз в течение последних лет пяти, например, из уст министра культуры Владимира Мединского: «Единственное, в чем я не вижу смысла, – это снимать фильмы на деньги Министерства культуры, которые оплевывают выбранную власть, даже не критикуют» (2014).
К тому же автор оратории дает нам в конце небольшую подсказку: два солиста-антагониста вдруг почти повторяют друг друга – это не может быть случайностью. Казалось бы, что может быть общего между выдающимся критиком и публицистом Марией Кувшиновой, написавшей важный текст на Colta.ru, и высказыванием кинорежиссера Никиты Михалкова?
Вот Михалков говорит, комментируя дело Серебренникова: «...соберите ему деньги, дайте ему снимать и ставить то, что он хочет, не беря у государства. <…> Хотят эксперименты? Ради бога. Ты можешь работать в государственном театре и ставить то, что могут смотреть люди, и параллельно работать в частном театре, и люди будут нести тебе копеечку. Это справедливо, это по-честному». Мария Кувшинова пишет, по сути, о том же: честно будет отказаться культурной элите от всех привилегий, в том числе и символических, и срочно перемещаться в андеграунд. Можно сказать, что этот тезис – «не берите у государства, делайте на свои» – является рефреном не только этой оратории, но и всего, так сказать, музыкального цикла. Это словосочетание как бы играет роль ключа ко всей истории.
Примеры частного кино и театра у нас есть. То есть это не новость. Единственная новость в том, что до сих пор казалось, что эта идея наша собственная – уйти в андеграунд. А теперь это предлагает само государство – в лице своих спикеров, и это самое сенсационное: оно предлагает всем возмущенным тем, как обошлись с Серебренниковым, идти подальше – со всем их совриском (современное искусство).
Все происходящее давно уже ставит перед выбором деятелей культуры и, шире, интеллигенцию, работающую на госслужбе. Но прежде казалось, что «ставит перед выбором» – это такая метафора и что это вопрос сугубо личный, моральный, дело совести каждого. Сама манера, стилистика дела Серебренникова свидетельствует, что теперь это не метафора, а вполне конкретное предложение. Демонстративность в деле Серебренникова не оставляет сомнений – все делалось максимально громко, чтобы всем было слышно.
В публицистике у нас принято писать: «Очередная граница, за которой уже невозможно не…». И опять же это понимается как метафора. Но в этот раз границу прочертило само государство, с максимальным скрежетом – железом по стеклу, чтобы ни у кого сомнений не возникло. Возможно, вся эта история как раз и была затеяна именно для того, чтобы провести символическую границу? Отделить одних от других. Что за граница, между кем и чем?
Сложная норма
Становление большинства нынешних руководителей страны пришлось на 1970-е – это важно: первый опыт всегда воспринимается в качестве нормы жизни. Именно в те годы понятие «неофициальная культура» вошло в советский обиход и стало своеобразной нормой: все всё знали, все всё читали. В каких-то случаях это могло плохо кончиться (хранение Солженицына, например), но в целом – по сравнению со сталинскими временами – было свидетельством либерализации и даже поводом для тайной гордости: у нас тут уже не ГУЛАГ, у нас можно читать, слушать и даже тихо говорить – разное.
Мало того, чекисты считали себя меньшими догматиками и более образованными в плане искусства, чем партийный аппарат. И даже подавали тайные знаки – в позднесоветских кинофильмах о спецслужбах специально делается акцент на том, что читать и слушать «разное» уже не считается преступлением. В двух громких позднесоветских сериалах – «ТАСС уполномочен заявить» (1984) и «Противостояние» (1985) – основной месседж такой: враг не тот, кто «читает разное» и «резко высказывается», а, напротив, тот, кто притворяется образцовым советским человеком. «Пастернака читаете? – спрашивает работник органов, заходя в квартиру к одной из героинь («Противостояние»). – Ну и читайте себе». А герой, следователь Костенко, которого играет Басилашвили, в том же сериале с удовольствием слушает Высоцкого.
Существование неофициальной культуры наряду с официальной – норма для 1970–1980-х, поскольку нормой является сама ситуация двоемыслия или двумирия. Норма для этого поколения – красные корешки с докладами пленума, с одной стороны, и бобины, кассеты, «голоса» или перепечатанные на машинке стихи – с другой.
Но главной «нормой» является не то, что «допустимо разное», а то, что между официальным и неофициальным по-прежнему существует разделительная линия.
Проблема с линией
Уже начиная с 1960-х эту линию невозможно просто «взять и прочертить» – она во многом символическая, ее можно только уловить, почуять.
Нога скользить, язык болтать свободен,
Но есть тот страшный миг на рубеже,
Где сделал шаг – и ты уже безроден,
И не под красным знаменем уже, –
одна из многочисленных попыток нащупать, обозначить эту норму; поэт Николай Грибачев, литературный генерал того времени, написал стихотворение «Нет, мальчики» (1962) в ответ на стихотворение Евгения Евтушенко «Давайте, мальчики» (1959), где отстаивалось право молодых рисковать и дерзать. Но даже Грибачев таким образом признает, что до «страшного мига» у советского человека есть в запасе какой-то тормозной путь, иными словами – свобода, и этот малый промежуток есть завоевание ХХ съезда, отказ от сталинизма как крайней формы насилия над личностью.
Это выглядело очень мило – могло показаться, что выяснением «границы» теперь занимаются сами люди, а не государство (за этим баттлом Евтушенко – Грибачев последовал еще один: Роберт Рождественский в качестве ответа Грибачеву написал стихотворение «Да, мальчики»). Но очень скоро выяснилось, что государство тоже не забывает эту линию проводить: дело Бродского (1964), например, или дело Синявского и Даниэля (1965–1966) – это все и есть линии разграничения между официальным искусством и неофициальным.
Но само наличие зазора не является чем-то пугающим, напротив. Чуть позднее, в 1970-е, это гарантирует некоторое разнообразие (многовариативность поведения – можно, например, «полуофициально считаться полуофициальным»); а также – в споре с западными партнерами – служит аргументом в пользу свободы слова в СССР. Этим зазором свободы гордятся даже спецслужбы, которые, как известно, зовут Высоцкого к себе на концерты. Идеологического противоречия тут нет: зазор только лишь диалектически подчеркивает границу между официальным и не-.
Двоемыслие – норма, но еще большая норма – это фундаментальное разграничение на официальное и неофициальное. В СССР официальное признание тебя в качестве поэта, артиста или танцора дает именно государство. А у неофициальной культуры нет такого права, или ее «звания» ничтожны и не могут быть рассмотрены в качестве аргумента (как в случае с Бродским).
Уже это, по мысли авторов конструкции, и заставляет художника добровольно, самостоятельно делать выбор в пользу государства. Дело уже не в «красном знамени». Ты можешь купить себе новый hi-fi или просто идти в гастроном, и медитировать на потолке, и быть надменной, как сталь, и говорить, что все не так, как должно быть, – это все можно, но «под красным знаменем» будет и комфортнее, и безопаснее, и сытнее. Ну и, в конце концов, это логичнее, не правда ли?
Такая конфигурация культурной надстройки и является идеалом для нынешнего Кремля, как и разграничение сфер жизни на официальную и неофициальную. Собственно, строительством новой официальной культуры сегодня заняты и Министерство культуры, и Министерство образования, и прочие. И единственная проблема, которая остается пока нерешенной, – критерий этой границы. Красного знамени больше нет, то есть нет идеологии. «Патриотизм» в качестве рационального критерия нерелевантен.
Сегодня эту границу можно вербализировать только с помощью одного критерия – «госбюджет». Вот откуда эта новая сакральность, с которой произносится «государственные деньги». Этот критерий удачно совмещает в себе и экономические, и идейные постулаты. Тот, кто берет «государственные деньги», автоматически соглашается хранить верность власти или, по крайней мере, не выступать против.
Негласным этическим императивом России давно уже стало «мне надо кормить детей» – так оправдываются любые компромиссы с совестью, и он удачно соединяется с концептом «государственные деньги». Диалектика такая, что, даже если вдруг этот выбор вам не очень по душе, вы всегда можете себя утешить, что это не ради государства, а «ради детей». В сущности, худруки российских театров и другие деятели культуры, которые теперь молчат по поводу Серебренникова, делают это тоже «ради детей» – ради своих коллективов, трупп, музеев и площадок.
Система госфинансирования в культуре настолько запутанна, что в ситуации Серебренникова мог оказаться каждый худрук, – об этом уже много написано, именно это и является кнутом, который также страхует деятелей культуры от неверных шагов. Это и есть настоящая плата за госуслуги: всегда быть под колпаком, всегда испытывать страх, соглашаясь играть по заведомо неисполнимым правилам, если что-то хочешь сделать хорошо и вовремя.
С 1991 года неофициальная культура настолько переплелась с официальной, что, казалось, их уже не разделить. Но если ситуацию обострить – на примере очень известного в культурной среде человека, такого как Серебренников, – то водораздел станет понятнее. На примере всегда объяснить легче.
Выбор Серебренникова удобен тем, что в новой конфигурации государственной культуры (Гоголь-центр – государственное учреждение) он был самым чужеродным элементом. Заметим: он не сам добивался этого поста. Его занесло туда ветром медведевской модернизации, а также это совпало с некоторой растерянностью власти в связи с протестами 2012 года. Тогда назначение Серебренникова тоже было символичным: он казался власти удачной фигурой для того, чтобы выпустить пар и перенаправить протест с политического русла в эстетический.
А теперь он оказался удобен для того, чтобы этот пар, туман окончательно развеять. Теперь понятнее становится и загадочная история с отменой балета «Нуреев»: не может такой человек, как Серебренников, ставить в государственном театре, на сцене Большого. В Новой опере может, а в государственной – уже нет. Вот она – символическая линия, граница.
На примере Серебренникова легче всего показать, где эта граница – между официальной и неофициальной культурой – теперь проходит. Нет сомнений, что все остальные коллеги всё прекрасно поняли. Эта история в целом есть предложение художникам «определиться», причем, заметим, – свобод сейчас несоизмеримо больше, чем в СССР.
В нынешнем конкурсе «Кинотавра» из двенадцати фильмов восемь сняты на частные деньги – это о чем-то говорит. Многие из тех, кто мог бы взять деньги от государства, теперь просто не хотят связываться – и не только по идеологическим причинам, а просто потому, что это очень громоздкий механизм. И теперь государство это «отпадение» лишних элементов, можно сказать, даже поощряет. Словом, возвращение культурной конфигурации к состоянию «до 1985 года» – это план к новому президентскому шестилетнему сроку.
Риски
К чему это разграничение приведет? Мы уже сейчас видим, что риска никакого и расчеты были верны. Все пишут в блогах: на место тех, кто сейчас из принципа уйдет на частные хлеба, быстро найдется замена. Никто и не ушел еще – пока, по крайней мере. Это означает заочное согласие культурного истеблишмента с новыми правилами. Да и куда идти-то? На руках музей, театр, центр; нужно платить людям зарплату, «нести ответственность за коллектив» – тут все уже много раз обговорено. А Серебренников – ну, неосторожно себя вел, мы-то осторожнее.
Зато теперь ясно: нельзя особо высказываться. Хотя можно намеками. Для фронды есть вариант позднесоветской Таганки, который также укладывается в психологию нынешних охранителей. Одно время нам казалось, что Гоголь-центр – это и есть новая Таганка. Но теперь ясно, что будет какая-нибудь другая Таганка. Письма в поддержку товарища писать можно, это достойно, но при этом оставаться в системе, – так тоже уже было.
Риска никакого и в том, что вся неофициальная культура уйдет в ютьюб и вообще в сеть. Это, видимо, пока не пугает, хотя цифры просмотров недавнего баттла между Оксимироном и Гнойным впечатляют. Но по расчетам создателей новой системы, неофициальная культура будет составлять примерно 5% – столько же, сколько малый бизнес. При этом частная культура не будет изгнана совсем из официального поля – ее даже иногда будут приглашать в гости и пользоваться ее успехами: например, если очередной Звягинцев победит в Каннах (Звягинцев – самый успешный пример «отдельного от государства существования»).
Но эти примеры, как и прежде, будут нужны только для работы с внешним контуром, чтобы произвести впечатление на Запад. Зато мощная машина госкультуры будет работать на внутренний контур, задавать непротиворечивую норму прекрасного – а также морально-финансовую норму «если государство платит, то оно и танцует».
Геттоизация контркультуры, правда, имеет и другие риски, но в перспективе. Во-первых, внутри неофициальной культуры будет большая свобода творчества – относительная, конечно, но все-таки другое мироощущение. Это вещь, впрочем, двоякая: репрессивных, ограничительных законов никто не отменял, и кто сомневается в том, что по отношению к частной культуре – как сегодня к частным СМИ – их будут применять чаще. Границы этой свободы, как ни крути, устанавливает государство. Зато собранную в одном месте неофициальную культуру проще контролировать, это будет такой вариант Ленинградского рок-клуба.
Новый андеграунд – это теперь идея не художников или активных граждан, а самой власти. Правильный театр будет показывать правильного Гоголя и Достоевского, без резкостей и экспериментов, «с уважением к классике», впрочем подсматривая какие-то модные фишки в андеграунде. А экспериментальный Гоголь или Достоевский будет только в частном секторе. Русская классика до того эластична, что может вмещать в себя одновременно двух совершенно разных Гоголя и Достоевского и прочих – в этом мы уже убедились.
Нас спросят: ну а в чем тогда необходимость проводить эту линию, раз она символическая? Что это изменит и зачем, допустим, это власти, если все и так уже негласно разделено? Она важна вот в каком смысле: тем самым наконец будет сформулирован сам принцип новой лояльности. Без него невозможна новая идеология, а вместе с тем официально эту идеологию никто не возьмется сейчас утверждать. Стало быть, должен быть такой критерий, который нигде не сформулирован и в то же время о котором все знают. На примере культуры – вещи самой по себе символической – это проще всего осуществить.
Риск тут только один: дело в том, что современное искусство – это такая валюта в новом мире, и его главным критерием является не название – назвать-то современным можно что угодно, а степень художественного риска. Подделать современное искусство невозможно, поскольку для его осуществления нужна, как это ни смешно, творческая свобода – то есть небоязнь окрика, небоязнь начальства. В официозе этой свободы будет по определению меньше, и главное – там никто и не хочет рисковать в силу самого устройства государственного механизма. Таким образом, официоз будет очень быстро тускнеть и становиться стилистически однородным, а андеграунд будет играть для него роль зеркала. Жизнь опять будет в контркультуре, а скука – в официозе.
В официозе будет не очень интересно. Зато в андеграунде не очень безопасно и не очень богато. Но ведь не запрещено сочетать удовольствие и необходимость – важно только подчеркнуть границу между ними. Для того, кто захочет перейти на ту или другую сторону, дверь не будет закрыта.
Модель не то чтобы совсем новая; есть два ярких примера – Иран и Китай, где тоже есть художники вольные, и они появляются изредка в тех же Каннах или Венеции. На родине этих творцов линия между официозом и андеграундом давно проведена, правила прописаны. Они всегда будут иметь разночтения, но это уже другой вопрос, главное – эту линию обозначить.
Теперь она будет и у нас; уже, конечно, не красная. Вот, например, в журналистике она называется «двойная сплошная», то есть, надо полагать, она белого цвета. А в культуре можно и покрасивше, поэстетичнее – например, серебристая. Тонкая серебристая линия. По имени человека, который и стал ее символом. Линия эта не очень заметна в темноте, в сложных погодных условиях. Ее сложнее разглядеть, но это не делает ее менее важной – даже наоборот. Тем самым подчеркивается: нужно быть внимательным к нюансам, к тонкостям. И вообще: быть внимательным на дорогах.