На прошлой неделе даже для СМИ, давно утративших интерес к региональной политике, настоящей сенсацией стало сообщение о том, что муфтий Республики Ингушетия заявил об отлучении главы региона Юнус-бека Евкурова от республиканской общины мусульман.
Во времена, когда любая региональная фронда становится в России все более экзотическим явлением, столичные журналисты смогли сравнить новость о Евкурове только с анафемой Льву Толстому. Впрочем, одно сходство здесь и впрямь существует: правомочность отлучения с точки зрения религиозного права не для всех выглядела бесспорной.
Ингушское отлучение
Муфтий Ингушетии Иса Хамхоев возглавляет республиканский Духовный центр мусульман (муфтият), который контролирует около 80% пятничных мечетей республики (то есть мечетей, где в пятницу днем верующие собираются на обязательную в это время общую молитву). Но правовой статус таких центров (в отличие от общины отдельной мечети и ее предстоятеля – имама) в исламе не урегулирован.
Региональные духовные управления и центры первоначально возникали скорее по инициативе государства, чем по прямому требованию религиозных законов (их прообраз в России – «магометанское управление», созданное Екатериной II). Поэтому независимо от авторитета конкретных глав духовных управлений и центров среди мусульман всегда есть те, кто сомневается, насколько эти главы вправе выносить решения, обязательные для верующих всего региона. Тем более это относится к таким значимым шагам, как отлучение главы региона он мусульманской общины. Насколько можно судить, ощутимых последствий для Евкурова как мусульманина это заявление муфтията не имело.
Сама по себе практика такого отлучения от общины у ингушей имеется, хотя специалисты по исламскому праву спорят о том, в какой мере она основана на религиозных установлениях, а в какой – на народных обычаях. Наши полевые исследования как в самой Ингушетии, так и в селах с ингушским населением в Северной Осетии зафиксировали случаи, когда местного жителя, уличенного в каких-то неблаговидных поступках (например, не выполнившего обязательства перед партнером по бизнесу и не возместившего ущерб после того, как это потребовал сделать имам местной мечети), объявляли вне общины.
На практике это означало, что жителям села запрещалось посещать его семейные ритуалы, от свадеб до похорон. В рамках традиционного сельского уклада отлучение наносило весьма значительный репутационный ущерб. После того как отлученный признавал свою вину, решение обычно отменялось.
Во всех известных нам случаях такие решения выносили именно на уровне сельской общины, а не на уровне муфтията. Впрочем, и на сельском уровне такое происходит, видимо, редко: сельские жители даже на прямой вопрос, известны ли им подобные эпизоды, обычно с трудом приводят один-два реальных примера.
Однако если говорить не о деталях религиозной жизни, а о политике, то вызов, брошенный муфтием главе региона, вовсе не был неожиданным. Хотя Евкуров в течение всех десяти лет у власти всегда позиционировал себя как верующий мусульманин, его конфликт с Духовным центром мусульман (так или иначе наиболее влиятельной исламской структурой региона) длится уже несколько лет. У этого конфликта есть минимум три причины: экономика, политика и Кадыров.
От Мекки до Грозного
Экономическая причина самая ожидаемая и простая. В январе 2016 года глава Ингушетии создал в составе своей администрации управление по вопросам религии, которому, помимо прочего, поручил координировать организацию паломничества местных мусульман в Саудовскую Аравию (хадж). Многие комментаторы утверждали, что в результате у муфтията стало меньше возможностей влиять на этот весьма капиталоемкий процесс (по квотам из Ингушетии в Мекку и Медину ежегодно отправляется более тысячи человек).
Также между республиканскими чиновниками и Духовным центром возникали разногласия из-за строительства на пожертвования мечети в столице республики Магасе. Подобные трения между властью и муфтиятом дело обычное, по крайней мере в северокавказских регионах, где духовные управления так или иначе давно стали заметными экономическими игроками.
А вот за пределами таких экономических вопросов политика Евкурова, из-за которой у него уже много лет нет взаимопонимания с руководством муфтията, для главы Северокавказского региона довольно нетипична. Как и сама ситуация в исламе Ингушетии довольно нетипична для Северного Кавказа.
Вернее, одно важное сходство между Ингушетией и соседними Чечней и Дагестаном все же существует: во главе муфтиятов во всех трех республиках стоят сторонники суфизма, религиозно-мистического направления, утвердившегося в этих краях в XIX веке. Суфийский ислам основан на моральном и духовном авторитете религиозного наставника – шейха, ныне здравствующего или покойного, ученики которого образуют братства, нередко хорошо организованные.
Во всех частях Северного Кавказа, где доминирует суфизм, у него есть и оппозиция – мусульмане, которые считают суфийские практики не основанными на Коране и авторитете пророка Мухаммеда. Оппозиция эта весьма разнообразна. В постсоветские десятилетия самыми заметными противниками суфизма были радикальные, в том числе вооруженные группы. Но немало тех, кто отрицает суфизм, есть и среди проповедников, и религиозных активистов, действующих в легальном поле. В Ингушетии такие проповедники контролируют несколько весьма посещаемых мечетей.
С самого начала своего правления Евкуров подчеркивал, что готов вести диалог с мусульманами всех направлений, если только они не нарушают закон. В одном из интервью в первый год работы на посту главы региона он даже сказал, что в пятничные дни стремится посещать мечети разных направлений.
При этом с несуфийскими лидерами отношения у него тоже складывались совсем не безоблачно. У некоторых из них основной темой проповедей на протяжении многих лет была коррупция среди республиканских чиновников. Когда вокруг немуфтиятских мечетей возникала напряженность, – а дело несколько раз подходило вплотную к силовым столкновениям между адептами разных исламских течений, – актив этих мечетей возлагал ответственность за происходящее именно на республиканскую власть.
Но и в такие моменты Евкуров продолжал держать дистанцию от муфтията и не покушался на имеющийся в местном исламе полицентризм. Что, разумеется, вызывало недовольство муфтия и близких ему имамов, видевших, что в соседних регионах у их коллег положение гораздо более твердое. Ведь в Чечне Духовное управление находится под плотной опекой регионального руководства, которое всецело поддерживает суфийский ислам, а в Дагестане эта структура хоть и более автономна от республиканской власти, но на исламском поле не имеет реальных конкурентов, по крайней мере в последние лет пять.
Роль Чечни в конфликте Евкурова с муфтиятом не сводится к простой роли образца «правильных» отношений власти с суфийским исламом. Кадыров ранее высказывался в поддержку муфтия Ингушетии. Это подтверждает, что отношения официального Грозного и руководства Ингушетии до сих пор напряженные.
В первые годы Евкурова во главе региона между ним и Кадыровым регулярно случались публичные перепалки, поводом для которых могла быть неурегулированная административная граница между республиками или действия чеченских силовиков в Ингушетии. Сейчас в публичном пространстве такого давно нет, но то, что Кадыров поддержал ингушского муфтия, показывает, что в этом конфликте руководство Чечни так или иначе присутствует.
На фоне того, как Кадыров укрепляет свое влияние среди российских мусульман, ситуация в Ингушетии выглядит явным диссонансом. Во-первых, там поддержка со стороны официального Грозного определенной группы мусульман пока не является гарантией ее безусловного превосходства в регионе. А во-вторых, что взаимодействие власти и религиозных деятелей до сих пор строится в Ингушетии совсем не по образцу Чечни.
Судьба кавказской демократии
Здесь возникает ключевой вопрос, выходящий за рамки конфликта с отлучением: почему в Ингушетии дела обстоят не так, как в Чечне и в большинстве других российских регионов? Почему там остаются силы, неподконтрольные главе региона и даже способные бросить ему вызов?
Исторические обстоятельства сложились так, что в советский период в Ингушетии лучше, чем в других северокавказских регионах, сохранилась родовая организация населения. На территории нынешней Ингушетии не было крупных городов, способных снизить роль этих традиционных институтов, а ингуши, жившие во Владикавказе и Грозном, составляли в последние советские десятилетия не более четверти этого народа.
В постсоветское время Ингушетия прошла через очень трудный период, проведя более десяти лет между двух огней: воюющей Чечней и зоной конфликта в Пригородном районе Северной Осетии. Но внутри ингушского общества конфликтов, подобных чеченским, не было. Не было заметных сил, претендовавших на то, чтобы изменить существующий уклад.
В результате в Ингушетии наблюдается очень необычная для Северного Кавказа ситуация, когда, например, старшие представители крупных родов не ограничиваются ритуальным председательством на свадьбах и иных протокольных мероприятиях, а регулярно выкладывают в сеть свои видеообращения по ситуации в республике.
По ходу постсоветской реисламизации наряду с родовыми сообществами в Ингушетии стали укрепляться и сообщества религиозные – суфийские братства и содружества учеников несуфийских имамов. Вопреки расхожему представлению они образовывались безотносительно родовой структуры.
Но такая необычная социальная ткань – это только половина истории. А вторая половина состоит в том, что у главы Ингушетии, кто бы ни занимал сегодня эту должность и какую бы поддержку Кремля он ни имел, нет других вариантов управления регионом, кроме как прямой диалог с этими родовыми и религиозными сообществами, учет их интересов и опора на их влияние. Методом исключения можно убедиться, что другие варианты в нынешних реалиях Ингушетии не проходят.
Во-первых, у главы Ингушетии нет собственной, выращенной управленческой элиты, которая могла бы взять на себя роль опричников, способных контролировать регион без оглядки на фамильные авторитеты. Опыт соседей показывает, что для подготовки дееспособного слоя таких управленцев, для обеспечения их полной лояльности нужны немалые ресурсы. А еще для успешного функционирования новой элиты необходимы силовики, лояльные лично главе региона. Ничего такого в распоряжении глав Ингушетии в постсоветское время никогда не было.
Во-вторых, у главы Ингушетии нет возможности контролировать регион через сеть удельных князей городского или районного масштаба, а также через местных авторитетных предпринимателей. Так на протяжении более 20 лет управлялся Дагестан, где влиятельные главы муниципалитетов и олигархи местного уровня имели собственные силовые ресурсы, с помощью которых не только конкурировали друг с другом, но и обеспечивали республиканской власти управляемость своих территорий.
В Дагестане эта система выросла благодаря тому, что регион длительное время слабо контролировался федеральными силовиками, был своего рода тихой гаванью для местных неформальных армий. Ингушетия тихой гаванью никогда не была, соответственно не было и возможности управлять ею через неофициальных смотрящих за территориями.
Наконец, глава Ингушетии не может рассчитывать только на федеральные силовые структуры как на приводной ремень своей власти. По плотности присутствия этих структур Ингушетия долгие годы опережала почти все российские регионы. У местного населения неизбежно возникали вопросы к действиям отдельных силовиков в ходе самых разнообразных конфликтов.
Сильным катализатором напряженности, особенно в 2000-е годы, было исчезновение людей, множество которых оставалось нерасследованным. Чтобы сохранить авторитет среди местного населения, главе Ингушетии приходилось становиться посредником в таких ситуациях, а не играть на одной из сторон. Евкуров с самого прихода к власти в 2008 году в целом вписывался в эту роль.
Все вместе это означает, что у главы Ингушетии сегодня нет такого способа управления, который бы игнорировал неформальные родовые и религиозные сообщества. А значит, нет ничего удивительного в том, что в отношениях с каким-то из таких сообществ диалог сменяется конфликтом. Тем более что такой конфликт, при отсутствии внешнего вмешательства, может быть решен опять-таки только диалогом.
Для будущего главы Ингушетии такие сюжеты не несут угрозы (в отличие, например, от неблагоприятной экономической ситуации в республике). До тех пор, пока сложившаяся в республике система управления обеспечивает общую стабильность, вряд ли у Кремля будут серьезные претензии к своему назначенцу из-за отдельных эксцессов этой системы типа демарша муфтия с отлучением.
Ситуация может измениться, если официальный Грозный получит более четкий мандат на участие в управлении на всем Северном Кавказе. Или если опыт Дагестана, куда прислали руководителя, не связанного с Северным Кавказом, будет признан успешным. Ни то ни другое, однако, не выглядит как перспектива ближайшего времени.