Эта ссылка откроется без VPN
Путинская модель власти идет на выборы-2024 с неустойчивой опорой на пассивный конформизм большинства и нагнетание страха. Система Путина пройдет испытание президентской кампанией. Но эта же кампания уже обнаруживает эрозию мифа об абсолютной консолидации вокруг несменяемого главы государства. Путин побеждает в краткосрочной перспективе, но закладывает мины под будущее страны. Действуя в соответствии с моделью «после нас хоть потоп», режим испытывает кризис целеполагания. В долгосрочной перспективе его политические, экономические, демографические и психологические ресурсы будут истощаться.
Бывает странная война в виде перманентной «спецоперации», а бывает странный неототалитаризм, который соответствует странной войне. Она не похожа на противостояния иных времен, даже самых недавних. Она имеет географическую привязку, но при этом является частью мировой турбулентности и глобальных процессов, фрагментом своего рода Третьей мировой, идущей в непривычных формах и в разных точках земного шара. И эта же битва становится этапом в продолжающемся распаде советской империи, недоразвалившейся три десятка лет тому назад.
Нарцисс идет на войну
Новая странная война, как и любой длительный конфликт, возвращает несвойственную постиндустриальной эре ожесточенность, пафосную героику смерти и архаику. Политический режим должен все это объяснить и оправдать. Задача — убедить сограждан в осмысленности бессмысленного. В том, что умереть за Родину важнее, чем жить за нее. В том, что «героическая» смерть за химерическую цель важнее негероической обычной жизни. Чтобы оправдать неоправдываемое, объяснить самим себе необъяснимое, массовый человек принимает (по определению социолога Льва Гудкова) «позу зародыша».1 Снимает с себя ответственность за что бы то ни было, обороняется от мира навязанными сверху пропагандистскими клише.
Герой нашего времени — пассивный конформист, не желающий ни видеть, ни слышать очевидного, объявляющий архаическое и аморальное высоконравственным и единственно возможным. В мире таких конформистов нет никакой коллективной вины и даже коллективной ответственности — они ни на что не могут повлиять, а значит, не виноваты ни в чем: «Не нужна эта война, но и не мы ее начали».
Режим Путина за два года перестроился и подстроился под перманентную войну. Это касается всех элементов — и пропаганды, и настроения населения вместе с повседневной жизнью, и политической модели унификации поведения элит и подданных, и системы образования, и системы юстиции, и — что важно — экономики.
Населению остается только продолжать адаптироваться. Речь идет уже не об авторитарном режиме, требующем лишь молчания, а о полутоталитарном (гибридном тоталитаризме)2 — требующем соучастия: расплаты с государством телами своих близких, отправляемых в окопы, соблюдения ритуалов массовой возгонки восторгов на митингах в «Лужниках», проявления социально одобряемой активности — от написания доносов на антивоенно настроенных коллег (учеников, учителей, профессоров, студентов, соседей) до самоцензуры, выражающейся, например, в превентивном отказе от продажи книг «иноагентов».
Тоталитарность такого режима нового типа недостаточно тотальна: государство может потребовать от семей воспроизводства новых солдат и даже начать для этого регулировать аборты, то есть запрещать семьям выстраивать индивидуальные траектории жизни, но при этом оставляет зазоры для частного существования. В окопы отправят не всех — и в обмен на этот милосердный жест государства массовый человек обещает подтвердить легитимность незаменимого десятилетиями первого лица: по крайней мере, такой была формула социального контракта общества и государства на втором году «спецоперации». Житель России покупает мнимое спокойствие, используя как валюту бюллетень, бросаемый в избирательную урну. Гарантий того, что «товар» будет доставлен неповрежденным и вовремя, нет. Но и сам массовый человек не задумывается об альтернативе, полагая, что ее не существует: голосуя за Путина, он обречен покупать себе «стабильность» и избавление от риска смерти в окопе. Такого рода контракт пока устраивает обе стороны — и власть, и послушное большинство, исповедующее выученную индифферентность.3
За свежую легитимность Путина и заодно легитимизацию его войны голосуют те, кто зависит от государства в социальном, экономическом и политическом смысле. Голосуют и те, кто демографически составляет электоральное большинство — например, люди старших возрастов, которым армия не грозит. Стареющие представители путинского «политбюро» и пассивные конформисты, получающие от государства зарплаты, пенсии и социальные пособия, решают за молодых не столько как им жить, сколько за что, за кого и как им умирать.
Выученное равнодушие, выученный оптимизм, выученное бесчестье, выдаваемое за честь, славу и высшую мораль, — это то, чему учит государство среднего подданного (уже не гражданина, потому что это понятие предполагает ответственное поведение). И в этом путинский режим банален, как банальны любые авторитарные и тоталитарные режимы, — уникально только то, что он, сформированный по чертежам первой половины XX века, появился в XXI столетии.
Рамку для существования среднего российского человека времен четвертого (а, по сути, пятого) срока Путина выстроил гибридный тоталитаризм, питающийся государственным капитализмом. Эта система перераспределяет постепенно истончающуюся нефтегазовую ренту, покупает на нее лояльность масс и финансирует боевые действия и репрессии, держит общество не в полностью мобилизованном, но в полумобилизованном состоянии, используя особые оправдания и идеологию «особого пути».
Государство, как текучее вещество, стремится заполнить собою все существующие ниши. Оно проникает в медиа, кино, театр, просачивается на книжный рынок, меняет правила русского языка, упраздняя феминитивы как признак сочувствия ЛГБТ-сообществу, уже добралось даже до ночных клубов. Запрет книг Бориса Акунина и попытки регулирования абортов — это явления одного порядка. Это биополитика, стремление управлять индивидуальными планами жизни и частным существованием человека, национализация его тела, мыслей и души. Тело пойдет туда, куда скажет военкомат. Мысли оформятся на экзамене по истории в согласии с учебниками Мединского — Торкунова — Чубарьяна. Идеологически правильное поведение будет воспитано запретом на цитирование в студенческих работах книг «иностранных агентов».
Это общество толпы и группового нарциссизма: «Мы самые единые, самые консолидированные. Мы лучшие. Посмотрите, как красиво мы смотримся в речах верховного главнокомандующего и отражении телевизора». По тонкому замечанию недавно скончавшегося блестящего философа Александра Рубцова, «тяжелее всего режимам, фиксированным на иллюзиях собственной грандиозности и всемогущественности». Подобно тому, как Нарцисс и Эхо умерли не столько от неразделенной любви, сколько от элементарного голода, целые страны могут морально и “физически” деградировать в упоении собственным неотразимым отражением», — писал он.4
«Грандиозное Я» власти (опять же в терминах Рубцова) трансформировалось за 2022-2023 годы в коллективное «грандиозное Мы», где в упоении от себя пребывает конформистская часть населения. Раньше под словом «Мы» подразумевались обычные граждане, а под словом «Они» — те, кто сидят наверху, правят страной, зарабатывают на ренте. Теперь же конструкция из вертикальной превратилась в горизонтальную: «Мы» — это россияне, включая Путина и власть, «Они» — Запад и Украина. Причем, в соответствии с классикой психоанализа, противник деперсонифицируется, ведь враги — это не вполне люди, с ними дозволено воевать, их можно унижать и убивать.5
Конец «конца истории»
Россияне живут в режиме негативной идентификации («Мы не такие, как они») и негативного консенсуса («Мы должны идти не по столбовой дороге цивилизации, а по особому пути — именно ввиду наших специфических выдающихся свойств»). И сложился такой режим задолго до февраля 2022 года.6
Путин ведет «экзистенциальную» битву с Западом за особую идентичность России. Ее суть власти проясняют при помощи ультраконсервативной идеологической оболочки. Самоутверждается эта система в архаических терминах (размер территории) и с использованием не менее архаических методов (экспансия, агрессия).
Путин и его режим, если пользоваться классификацией политического ученого Фрэнсиса Фукуямы, обуреваемы «мегалотимией» — требованием признания себя субстанцией наивысшего порядка.7 Ни о какой «изотимии» (то есть стремлении к равенству с другими) и речи быть не может. Нарциссизм лидера нации трансформируется в групповой нарциссизм послушного большинства сограждан.
Философ и социолог Эрих Фромм в связи с этим писал: «Групповой нарциссизм выполняет важные функции. Во-первых, коллективный интерес требует солидарности, а апелляция к общим ценностям цементирует группу изнутри и облегчает манипулирование группой в целом. Во-вторых, нарциссизм создает членам группы ощущение удовлетворенности, особенно тем, кто сам по себе мало что значит».8 Далее Фромм объяснял механику массовых настроений, типичную для тоталитарных режимов («Анатомия человеческой деструктивности» увидела свет в 1973 году): «Собственная группа выдается за защитника человеческого достоинства, морали, права и благосостояния. Другая же получает проклятия, ее обвиняют во всех грехах, от обмана и беспринципности до жестокости и бесчеловечности».9
Оборонительная агрессия, особенно в условиях милитаризации, достигает такого масштаба, что начинает граничить с патологией. Этот тип агрессии инструментально очень удобен властям, особенно в ситуациях, когда их популярность стагнирует (что и наблюдалось в 2020-2021 годах). «В период войны каждое правительство использует “подводные” течения и скрытое недовольство народа в своих интересах, — пояснял Фромм. — Власти сознательно направляют все бунтарские настроения в русло достижения своих военных целей; при этом они автоматически избавляются от опасности внутреннего взрыва, ибо в условиях войны создается атмосфера строжайшей дисциплины и беспрекословного подчинения лидерам, которых пропаганда возносит как самоотверженных государственных мужей, спасающих свой народ».10
«Спецоперация» начиналась в логике «Наших бьют», а продолжается претензиями на переделывание миропорядка. И дорога к этому мировому (бес)порядку лежит через военные действия, потому что мягкой силы для его утверждения российскому режиму не хватает. После того как началась «спецоперация», мягкая сила носит, как и режим, негативный характер: путинская Россия не такая, как Запад (это не позитивная, а негативная самоидентификация), и потому мнит себя лидером еще одной воображаемой субстанции — «мирового большинства». Однако учинить мировой беспорядок самыми грубыми средствами и методами начала — середины XX века — это совсем не значит внести вклад в формирование мирового порядка, тем более претендующего на принципиальную новизну.
Тем не менее Путин на свой лад обеспечил конец «конца истории», если понимать под ним прочное установление в мире либеральных универсалистских ценностей в логике Фрэнсиса Фукуямы после падения коммунизма.
После фукуямовского «конца» история начала возвращаться эффектным образом после катастрофы 9/11. Затем состоялось превращение путинской модели власти в авторитарную (с мюнхенской речью 2007 года в качестве программы действий). Началась волна популизма, подъем электоральных автократий. Правоконсервативный дискурс пережил успех. Появление феномена Дональда Трампа и взятие Путиным Крыма вместе с катастрофой февраля 2022 года завершили картину.
По словам болгарского политического ученого Ивана Крастева, от заголовка книги Фукуямы «Конец истории и последний человек» остался только «последний человек» и стойкое ощущение разрушения основ устоявшегося мира, казавшегося вполне устойчивым.11 Именно эта впечатляющая турбулентность и позволяет Путину демонстрировать свое могущество: потерпев поражение на поле строительства чего-то принципиально нового и модернизации, он может проявить себя наилучшим образом в пространстве разрушительной экспансии и демодернизации.
Революция, автопереворот и негативная идентичность
Не то чтобы учинение такой турбулентности, ломающей основы мироустройства и похожей на своего рода революцию, является новым словом в истории. В сегодняшнем российском словесном изводе слово «революция» носит отчетливо негативный смысл — революции бывают только «цветными», они разрушают «стабильность». Тем не менее именно революцией можно считать то, что сейчас — на пике правления Путина, спустя почти четверть века после его выхода на открытую политическую арену — происходит со страной и миром. Только революция эта — консервативная, реверсивная.
То, что происходило в Испании в ходе установления франкистской диктатуры, оценивалось в терминах традиционалистской идеологии как «национальная революция и крестовый поход». Точно так же квалифицировались процессы, происходившие в 1930-е в Германии. В дневниках и письмах 1930-х годов Томас Манн часто упоминал это понятие. Например, в послании Альберту Эйнштейну 15 мая 1933 года он писал: «Вся эта “немецкая революция”, по глубочайшему моему убеждению, действительно противоестественна и гнусна. У нее нет ни одного из тех свойств, которыми настоящие революции, даже самые кровавые, завоевывали симпатию мира. Она по сути своей не есть “возмущение”, что бы ни говорили и ни кричали ее носители, а есть ненависть, месть, подлая страсть к убийству и мещанское убожество души».12
Такого рода «революции» приносят навязываемую властью унификацию сознания и действия. То, что в те времена называлось словом Gleichschaltung («однородность», «выравнивание», повсеместное вовлечение общественности в доминирующую идеологию, унифицируемую политику и администрацию с ограничением прав тех, кто новым правилам не соответствует).13 Об этом у Манна тоже есть в дневниках (30 июня 1933 года): «…это проблема “тотальности”, единства государства и культуры, насильственного достижения такого единства с помощью “унификации”».14
Впрочем, и правда, какая же это революция в случае российского режима образца двадцатых годов XXI века? Это контрреволюция, если считать происходившее в России в 1991–1993 годах (либеральные реформы 1992-го, становление национальной российской государственности и устранение в 1993-м двоевластия с провозглашением европейского типа Конституции) буржуазной революцией. Перестройку в горбачевские времена тоже квалифицировали как революцию — в позитивном смысле слова. И от ее наследия тоже отказывается путинский режим.
В 2020 году произошло нечто, напоминающее по масштабу революцию, — референдум по изменению Конституции и обнулению сроков президента. Кто-то назвал это «переворотом». Казалось бы, какой же это переворот, ведь у Путина и его команды и так была власть? Но, если взять исторические прецеденты, переворот августа 1991 года в СССР как раз и затеяли люди при власти, хотя он и был направлен против первого лица страны. Во всех таких ситуациях действия людей, облеченных властью, не соответствуют Конституции. Сама коррекция Основного закона, те квазиправовые формы, в которых она осуществляется, меняет основы конституционного строя. По масштабу переворачивания и профанации правовых, политических и (что едва ли не важнее всего) моральных норм — это классический автопереворот (autogolpe): власть сама себя продлевает во времени путем в высокой степени произвольного изменения Конституции.
Странный референдум лета 2020-го и завершил формирование того самого режима, который инициировал «спецоперацию» 24 февраля 2022 года. По сути, то голосование было дополнительными «выборами» президента, по итогам которых Путин получил право руководить страной до 2036 года. И он прошел на этот «пост» довольно уверенно — с 78,45% голосов «за» и 21,41% «против» (последняя цифра практически совпала со стандартной 20-процентной долей респондентов с либеральными взглядами и антипутинской позицией).
На первый взгляд путинский режим, как и все тоталитарное, выглядит мощным и формализованным. Но на самом деле он теряет свою институциональную основу: законы, даже те, что входят в контур авторитарного репрессивного права, применяются произвольно, принцип разделения властей — фикция, конституционные права и свободы попраны, институты не работают, подчиняясь не просто властной вертикали, а позиции и решениям одного человека. Чиновники и работники правоохранительных органов действуют, воображая, какие решения на их месте принял бы этот «один человек», — система состоит из множества маленьких путиных. Это как раз не укрепление, а разрушение основ государственности. Не формирование институтов, а их размывание, деинституционализация.
Внешне сверхсильная власть теряет правовой фундамент и институциональную сетку. А значит, на самом деле слаба, ее легитимность основана не на праве, а на его имитации. Вроде бы право и существует, но государство, следственные органы, суды могут, формально им прикрываясь, осуществлять внеправовой контроль и насилие. Правовед Леонид Никитинский называет этот феномен системой «неправа».15 Немецко-американский юрист Эрнст Френкель в работе «Двойное государство» (The Dual State) описывал схожий феномен: в одном и том же государственном пространстве существует «нормативное государство» (the normative state — систему правовых норм никто не отменял) и «прерогативное государство» (the prerogative state), которое применяет насилие по своему усмотрению, без оглядки на обычную нормативную систему и лишь с формальной апелляцией к ней.16
Замечательным образом эту «дуальную» природу распознавания «врага» и борьбы с ним выразил один из высокопоставленных российских правоохранителей: «Эти люди (в данном случае студент, высказывавшийся негативно о «спецоперации». — А.К.) — наши враги. Да, они не совершают прямое преступление, но это наше целеуказание. И это касается и органов безопасности, и внутренних дел, и прокуроров».17 Как к врагам, а не как к гражданам, равным перед законом, относились репрессивные органы к тем, кто пытался почтить память Алексея Навального в различных местах памяти жертв политических репрессий. Это лишний раз подчеркивало то обстоятельство, что путинский режим — наследник по прямой сталинской диктатуры.
Такое пренебрежение правом — тоже старая «традиция»: мы и здесь не такие, как остальные, и мы в особых «военных» условиях. Нащупав негативную идентичность, Путин и его элиты навязали ее обществу: «спецоперация» и есть битва за новую, искусственную идентичность; технология ее утверждения — экспансия, не считающаяся с международным правом, и репрессивное внутреннее право. А общее дело, которое должно скреплять идентичность, теперь выражается в удивительных словосочетаниях: люди находят единство в том, что вместе «плетут маскировочные сети» и «изготавливают окопные свечи».
По замечанию главы прокремлевского ВЦИОМа Валерия Федорова, когда в начале «спецоперации» стало понятно, что беспилотников надо больше, «развернулось всенародное движение» (симптоматичное словосочетание, содержащее в себе очевидное преувеличение, но в то же время обозначающее социально одобряемую норму поведения. — А.К.): «Кто-то закупал дроны за границей, кто-то и сам их создавал, кто-то обучал ими управлять и строил логистику. И таких примеров огромное количество».18
Тем временем родной ВПК кует традиционное оружие (за счет чего растут зарплаты и ВВП) и придумывает супероружие, равного которому, как утверждает автократ, нет нигде в мире. А ведь могли бы изобретать технологии и сервисы не для смерти человека, а для жизни. Повышать ВВП и наращивать доходы на мирной экономической активности, а не на военно-промышленной.
Ключевая особенность нынешней модели идентичности состоит в том, что она позволяет избежать ощущения коллективной или индивидуальной ответственности за происходящее. И, как следствие, снять с себя всякую вину — от моральной до юридической.
Диалект СВОих
Описание и оправдание военно-патриотической реальности нуждается в новом языке, предполагающем героический пафос и обличительную тональность. Этот социальный диалект формируется в логике негативной идентичности, а значит, является грубым и обличительным по отношению к «предателям», «негодяям», «иностранным агентам», непроизвольно имитируя язык эпохи «борьбы с космополитами» конца 1940-х — начала 1950-х (нидерландский историк Йохан Хейзинга называл такое использование слов «вербицидом»).19
Обоснования необходимости ужесточать законодательство об «иноагентах» движутся в колее именно того времени. Идеолог позднего сталинизма Андрей Жданов, например, говорил: «Намерение разбить нас на поле брани провалилось. Теперь империализм будет все настойчивее разворачивать против нас идеологическое наступление. Тут нужно держать порох сухим».20
Можно сравнить это высказывание с логикой путинских спичрайтеров — вот фрагмент из президентского послания 2023 года: «Они также не могут не отдавать себе отчет в том, что победить Россию на поле боя невозможно, поэтому ведут против нас все более агрессивные информационные атаки».21 Там же: «Запад будет пытаться расшатать и расколоть наше общество, делать ставку на национал-предателей, у которых во все времена — хочу это подчеркнуть — один и тот же яд презрения к своему собственному Отечеству и желание заработать на продаже этой отравы тем, кто готов за это заплатить».
Проблема в том, что Z-язык при всей своей публицистичности инструментален: то есть его используют в целях административного и уголовного преследования. Например, при возобновлении обвинения правозащитника Олега Орлова в дискредитации армии использовалась абсолютно не правовая формула «идеологическая вражда против традиционных российских духовно-нравственных и патриотических ценностей».22
Z-язык примитивизирует смыслы и нарративы и, конечно, не может существовать без образа врага. Это язык, понятия которого имеет смысл заключать в кавычки, поскольку все в нем — имитация. Но сам он восстает против кавычек — известны случаи, когда средства массовой информации наказывали за то, что они кавычили ключевой термин эпохи — «специальная военная операция».
При этом Z-язык позволяет верноподданным гражданам не только обозначать свою позицию, но и обличать врагов. Пример — борьба за власть в Институте философии РАН в январе 2024-го, когда группа сторонников «суверенной философии» обвиняла своих же коллег в «западопоклонстве», повторяя тезисы из сталинистского нарратива конца 1940-х.23
Впервые дух «низкопоклонства по отношению ко всему иностранному» был упомянут в знаменитом постановлении оргбюро ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград». «Космополиты» начали входить в словесный оборот еще в 1940-е годы, но официальную прописку термину обеспечила статья в «Правде» от 28 января 1949 года «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». Фигуранты статьи объявлялись «носителями глубоко отвратительного для советского человека, враждебного ему безродного космополитизма», разрушающими «идейную монолитность советского общества».24
Часто встречающиеся мотивы — монолитность, консолидация, сплочение, очищение от неприсоединившихся к общей массе. Путин в послании-2023: «Абсолютное большинство граждан заняли принципиальную позицию в отношении специальной военной операции, поняли, в чем смысл действий, которые мы делаем, поддержали наши действия по защите Донбасса. В этой поддержке прежде всего проявился настоящий патриотизм — чувство, которое исторически присуще нашему народу».
Между тем трудно говорить о «принципиальной позиции», если, согласно данным «Левада-Центра» (ноябрь 2023 года), суммарно 62% респондентов в связи с военной операцией испытывали такую гамму чувств, как «гнев, возмущение», «стыд», «подавленность, оцепенение», «тревога, страх, ужас», «шок», а 45% — «гордость за Россию» (еще 5% — «удовлетворение, радость» и 6% — «воодушевление»).25
«Специальная военная операция небывало сплотила наше общество и способствовала его очищению (курсив мой. — А.К.) от людей, которые не ощущали свою причастность к русской, российской истории и русской культуре», — сказал министр иностранных дел Сергей Лавров 19 января 2024-го на пресс-конференции по итогам 2023 года.26 Такой дискурс не слишком характерен для советской власти сравнительно вегетарианских времен «развитого социализма» (во всяком случае, об «очищении» уже практически не говорили). Скорее, он снова отсылает в позднесталинские времена и в целом типичен для ультраконсервативных идеологов.
Например, немецкий юрист Карл Шмитт писал об «очищении» общественной жизни от «чужеродных элементов».27 В российском нарративе стало популярным выражение «экзистенциальный характер угроз»28, «экзистенциальное противостояние». В «Понятии политического» тот же Карл Шмитт писал: «Враг, в весьма интенсивном смысле, есть экзистенциально иной и чужой, с которым в крайнем случае возможны экзистенциальные конфликты».29
Запад в этом дискурсе — источник заговора против России. Из интервью главы СВР Сергея Нарышкина: «Западники подумали, что они таким же образом могут справиться и с Россией, и даже чуть ли не открыто обещали нам революцию и свержение законно избранной власти, законно избранного правительства».30 Точно в таком же духе многие, преимущественно церковные, деятели рассуждали еще в XVI-XVII веках, не говоря уже о неприятии любых типов западного влияния: как отмечает исследователь истории российской модернизации Дмитрий Травин, в то время «просвещение оставалось смертельно опасным делом».31 А, например, в 1917 году консерваторы-патриоты запускали слухи о том, что революцию «сделали либералы — депутаты Государственной думы, которых методичками снабжал (английский посол. — А.К.) лорд Бьюкенен».32
Любой авторитаризм, обретший слова для формулирования идеологии и склонный к превращению в некое полутоталитарное или неототалитарное образование, стремится если не к переделке человека, то к предъявлению воображаемого идеального — плакатного — антропологического типа. Для путинского режима это суровый молодой человек с билборда в военной форме, призывающий «присоединяться к СВОим». Типаж, мало отличающийся от классических образцов тоталитарного сверхчеловека диктатур XX века: плакаты и образы пугающе одинаковы. Что уж говорить о популярном «патриотическом» певце Шамане — блондине арийского типа, закатанном в черную кожу и принимающем величественные плакатно-монументальные позы, — они отсылают куда-то к 1930-м. Идеальный живой образчик тоталитарного искусства.
Шаман песенно-попсовыми средствами доносит до широких масс негативную идентичность («Я русский всему миру назло») и культ героической смерти: «Встанем, пока с нами рядом Господь и истина с нами / Мы скажем спасибо за то, что победу нам дали / За тех, кто нашел свое небо и больше не с нами / Встанем и песню затянем».
Религиозными средствами ту же мысль доносит до паствы патриарх Кирилл: «Церковь осознает, что если кто-то, движимый чувством долга, необходимостью исполнить свою присягу, остается верным своему призванию и идет исполнять то, что его долг ему велит, и если в исполнении этого долга человек погибает, то он, несомненно, совершает деяние, равносильное жертве. Он себя приносит в жертву за других. И потому верим, что эта жертва смывает все грехи, которые человек совершил».33 В том же духе высказываются многие иерархи РПЦ, причем их позиция по оправданию войны (в том числе выражающаяся в преследовании священников, выступающих против «спецоперации») противоречит официальной Социальной концепции Русской православной церкви.34
Кроме того, культ смерти — один из мотивов хаотического творчества Александра Дугина. Об отчасти социалистических корнях этого культа и говорить нечего: несколько поколений советских и постсоветских людей помнят слова «И как один умрем в борьбе за это», то есть за «власть Советов».35
Новый человек — это хранитель традиционных ценностей, глашатай смерти за Родину, многодетный отец, чья крепкая семья рожает множество новых солдат и работников ВПК, успешно подавляющих не только внешних, но и внутренних врагов. Враг — тоже классика автократического жанра, будь он «враг народа», «космополит безродный» или «иностранный агент». По этому критерию, как и по признаку уничтожения памяти о сталинских репрессиях, нынешний режим можно назвать неосталинистским.
На втором году войны многие представители страт, имеющих отношение к публичной сфере (например, кино- и театральные деятели или руководители учреждений образования), решили для себя, что этот режим, вошедший в стадию максимальной жесткости, пришел практически навсегда. А значит, к нему нужно не просто приспособиться, но и сдаться — то есть открыто поддержать Путина и войну. Особенно это обострилось в период президентской кампании, когда для многих публичная поддержка обеспечивала продолжение профессиональной карьеры и избавляла от риска быть объявленными врагами — все согласно логике, описанной в «Мефистофеле» Клауса Манна.
Отчасти это и следствие усталости от неопределенности. Схожие процессы происходили в 2014 году, когда многие (даже из тех, кто в свое время участвовал в протестах 2011-2012 годов) решили: им нечего противопоставить коллективной эйфории в связи с присоединением Крыма и нужно приобщиться к общей ликующей массе. Так легче выживать.
Paleomodernity и преадаптация
Путин начал войну, чтобы поменять миропорядок и вынудить мир жить по его правилам, а для этого ему нужно было удержать свою страну и зону ее геополитического влияния в состоянии, пользуясь термином культуролога Александра Эткинда, paleomodernity. Эта paleomodernity основана на уходящих типах энергии, для чего необходимы «ресурсная колонизация, империализм поселенцев, военный капитализм», что во многом и объясняет готовность Путина, человека старой формации, к территориальной экспансии.36
Старая Россия развивалась экстенсивно, за счет внутренней колонизации, а необходимость охраны имперских колонизируемых территорий, где добывались нефть и газ — основа доходов бюджета, формировала у элиты оборонное сознание и культ собственной безопасности. Оправданию этого культа служит ультраконсервативная национал-империалистическая идеология.
Путин и его команда — как раз такой продукт paleomodernity. Мир уходит вперед. В терминах Эткинда — к gaiamodernity, которая предполагает переход к другим видам энергии и их экономии как раз для того, чтобы «после нас» не было всемирного «потопа». Обороняя свою версию видения мира, Путин защищает уходящую модель его освоения, которая требует тоталитарной и имперской политической рамки. Его война — это битва с будущим за прошлое, битва без четко определенной стратегической цели. Кризис целеполагания и пренебрежение будущим человеческого капитала России встроены в тактическую по своей сути политику российского режима.
В другой своей работе «Природа зла» Александр Эткинд так объяснял логику формирования государства путинского типа, которое в результате стало генерировать перманентную угрозу внешней экспансии: «Вместо институтов, которые заняты производством труда и знаний, складывается аппарат безопасности, необходимый для защиты транспортных путей и финансовых потоков. Еще тут развивается бюрократическая система, которая перераспределяет материальные потоки, оставляя себе нужную долю».37
Добавим, что в период «спецоперации» государство стало использовать сырьевую ренту на производство вооружений, а также на покупку живой силы для военных действий и лояльности той части населения, которая вовлечена в войну прямо или косвенно. А на отрасли человеческого капитала, например здравоохранение и образование (если не считать подотрасль индоктринации новых поколений идеологией путинизма), стала выделяться все уменьшающаяся часть ренты.
За четверть века правления Путин создал паразитическую элиту, зависящую не от населения страны, а от государства и распределяемой ренты. Отсюда принятие путинской «спецоперации» и деятельность в духе «после нас хоть потоп». Поставив существенную часть населения в зависимость от бюджетной помощи и государственных рабочих мест, режим создал большую массу управляемых и равнодушных людей, чья задача — скорее выживать, чем развиваться, а значит, не думать всерьез о будущем. Новым средним классом вместо вымываемых предпринимательских и креативных слоев становятся умножающиеся в числе силовики и чиновники, чьи доходы и социальный статус полностью зависят от государства. Сложился режим не только негативной идентификации, но и негативной селекции. Причем не столько с точки зрения управленческих навыков элиты, сколько с точки зрения морали и негативной адаптации: смирившийся с войной человеческий капитал морально неполноценен.
Речь уже идет не просто о приспособлении к обстоятельствам, а о постоянном воспроизводстве психологии и идеологии полувоенного времени. Как заметил психолог Александр Асмолов, идеологии безопасности нужен перманентный кризис. Расслабиться невозможно, ощущение нестабильности и неблагополучия, страх мировой войны и в самом деле перманентны, однако повседневная жизнь, если не брать приграничные территории, внешне протекает так, как если бы никакой войны не было, — боевые действия составляют лишь неприятный фон существования.
Нормальность перманентного кризиса и фоновой войны, готовность к моментальной мобилизации из демобилизованного состояния вырабатывают потрясающую адаптивность существенной части населения к стрессовым обстоятельствам. Но и по-прежнему генерируют индифферентность, потому что равнодушие — это еще и защитный механизм, способ социального выживания в условиях очень короткого горизонта планирования жизни.
Невозможно предсказать, как долго может существовать такая модель выживания. Режим полагает, что время работает на него, а значит, можно продолжать «спецоперацию». Тем более что она обретет дополнительную легитимность после голосования за Путина и за его перманентную войну. Об этом прямо говорит ближайший соратник автократа Николай Патрушев: «Неоднократно враг приходил с огнем и мечом на нашу землю. И сейчас США, НАТО и их сателлиты руками киевского нацистского режима и различного рода наемников ведут прокси-войну против нашего народа и государства, которую англосаксонский мир не прекратит даже с окончанием “горячей фазы” конфликта на Украине».38
Значит, Путин готов продолжать. А внутри страны у режима есть все инструменты для того, чтобы не закрывать второй фронт — войну с собственным гражданским обществом. Тем не менее сопротивление режиму продолжается, запрос на антивоенную и антипутинскую инициативу существует. Это стало очевидно, когда именно внутри страны в ситуации полного подавления всего живого появились политики — Екатерина Дунцова (из ниоткуда) и Борис Надеждин (из далекого либерального прошлого). Они стали эхолотами, замерившими спрос на демократическую альтернативу.
Явным образом это проявилось во время сбора подписей за кандидата Надеждина. Лишенные возможности выйти на площадь россияне встали в очереди по всей стране, чтобы поставить подписи за единственного антивоенного кандидата, которого Кремль не воспринимал всерьез. А значит, кремлевская политология не улавливала спрос на альтернативу или не верила в то, что он в принципе может себя как-то проявить в условиях полного репрессивного контроля над общественным и политическим полем. Люди молчали, но как только появилась возможность вынуть фигу из кармана и предъявить ее режиму — это было сделано.
Смерть Алексея Навального оказалась шоком для гражданского общества, но в условиях жесткого репрессивного подавления любой активности никакие протесты классического типа были невозможны. Единственным способом выразить гражданскую позицию стала стихийная акция по возложению цветов в память о человеке, воплощавшем внятную альтернативу Путину, в местах памяти жертв политических репрессий. Власти справедливо увидели в этом акт сопротивления и перестали пускать людей к таким мемориалам, лишний раз обнаружив свою прямую наследственную связь со сталинским режимом.
В те дни многие задавались вопросом, была ли кончина Навального поворотным моментом в политической истории. Ответ — нет, потому что таких моментов уже было много: 2014-й — год присоединения Крыма, 2020-й — год продления полномочий Путина и отравления лидера оппозиции, 2021-й — год уничтожения «Мемориала» и, разумеется, 2022-й — год «спецоперации».
Кремль упростил социальную структуру общества, а она осталась сложной. Кремль добивался монолитности и консолидации, но воспитал двойное мышление и выученную уклончивую индифферентность. Возможно, ресурсов режима, живущего по принципу «после нас хоть потоп», действительно хватит на ближайшие годы. Но это «великое сидение» на штыках и полицейских дубинках точно не будет комфортным. Как и не станет более устойчивой общенациональная консолидация вокруг лидера на негативной основе — ненависти к цивилизованному миру и дистанцировании от него.
Примечания
1 https://carnegieendowment.org/politika/88886
2 https://carnegieendowment.org/politika/89340; https://gorby.media/articles/2023/11/16/gibridnyi-totalitarizm; https://newtimes.ru/articles/detail/211258
3 https://carnegieendowment.org/2023/11/22/ru-pub-91083
4 Александр Рубцов. Нарцисс в броне. Психоидеология «грандиозного Я» в политике и власти. М., «Прогресс-Традиция», 2020, из аннотации на задней обложке.
5 Эрих Фромм. Анатомия человеческой деструктивности. М., «Республика», 1994, с. 113.
6 Андрей Колесников. Режим негативного консенсуса. Базовые цели, свойства, характеристики российской политической системы. Московский центр Карнеги. Декабрь 2017. https://carnegieendowment.org/2017/12/21/ru-pub-75077
7 “…isothymia is the demand to be respected on an equal basis with other people; while megalothymia is the desire to be recognized as superior”. – Francis Fukuyama. Identity. The Demand for Dignity and the Politics of Resentment. London, Profile Books, 2018, p. xiii.
8 Эрих Фромм. Указ. соч., с. 177.
9 Там же, с. 178.
10 Там же, с. 187.
11 Иван Крастев. «Мы себя ведем так, как будто мы последние люди на земле». Беседовал Андрей Колесников. — Горби, январь 2024, № 5, с. 60.
12 Томас Манн. Письма. М., Наука, 1975, с. 53.
13 Мартин Хайдеггер. Размышления II–VI (Черные тетради 1931–1938), М., Издательство Института Гайдара, 2016, с. 148.
14 Томас Манн. О немцах и евреях. Статьи, речи, письма, дневники. Иерусалим, «Библиотека-Алия», 1990, с. 136.
15 Леонид Никитинский. МТМ: Машина тоталитаризма модернизированная. Власть в обществе, обретающем тоталитарные черты, — это не персоны, не институты, не закон, а стратегии и техники сохранения господства. — Горби, № 5, январь 2024, с. 54. https://gorby.media/articles/2024/01/11/mtm-mashina-totalitarizma-modernizirovannaia
16 Ernst Fraenkel. The Dual State. A Contribution to the Theory of Dictatorship, Oxford University Press, 2017; Ян-Вернер Мюллер. Споры о демократии. Политические идеи в Европе XX века. М., Издательство Института Гайдара, 2017, с. 198-199.
17 https://www.kommersant.ru/doc/6479845
18 https://rg.ru/2024/01/15/vremena-goda.html
19 Йохан Хейзинга. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. М., «Прогресс», 1992, с. 352-353.
20 Цит. по: Соломон Волков. Большой театр. Культура и политика. М., Издательство АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2018, с. 397. Сама цитата известна из мемуаров Дмитрия Шепилова «Непримкнувший»; относится она к сентябрю 1947 года.
21 http://kremlin.ru/events/president/news/70565
22 https://www.kommersant.ru/doc/6479612
23 https://newtimes.ru/articles/detail/246021
24 Геннадий Костырченко. Сталин против «космополитов». Власть и еврейская интеллигенция в СССР. М., РОССПЭН, 2009, с. 130.
25 https://www.levada.ru/2023/12/08/konflikt-s-ukrainoj-otsenki-noyabrya-2023-goda/
26 https://ria.ru/20240118/svo-1922069168.html
27 Эмманюэль Фай. Хайдеггер, введение нацизма в философию. На материале семинаров 1933–1935 гг. М., Издательский дом Дело, 2021, с. 338.
28 https://www.mid.ru/ru/foreign_policy/news/1861005/
29 Эмманюэль Фай. Указ. соч., с. 350.
30 https://ria.ru/20240126/naryshkin-1923440074.html
31 Дмитрий Травин. Русская ловушка. СПб., Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2023, с. 111. Множество примеров отторжения западного влияния в русской истории, удивительным образом схожего с сегодняшними временами, приводится Джеймсом Биллингтоном в его классической книге «Икона и топор. Опыт истолкования русской культуры». М., ВГБИЛ им. М.И. Рудомино, 2011.
32 Владислав Аксенов. Война патриотизмов. Пропаганда и массовые настроения в России периода крушения империи. М., Новое литературное обозрение, 2023, с. 412.
33 https://www.kommersant.ru/doc/5581307
34 Александр Солдатов. Религия смерти. Официальной идеологией РФ становится культ гибели. Кто его проповедники и какое отношение он имеет к православию. — Горби, декабрь 2023, № 4, с. 46. https://gorby.media/articles/2024/01/07/religiia-smerti
35 Такой же культ пестовался во всех тоталитарных режимах XX века. В одной из речей 1934 года Мартин Хайдеггер формулирует: «Наш род — мы в нашем сообществе, скрепленном полными тайн узами с нашими павшими товарищами, — есть мост к духовному историческому завоеванию Великой войны». — Эмманюэль Фай. Указ. соч., с. 198.
36 Alexander Etkind. Russia against Modernity. Polity Press, 2023.
37 Александр Эткинд. Природа зла. Сырье и государство. М., Новое литературное обозрение, 2020, с. 470.
38 https://tass.ru/politika/19844097
