Источник: Управление бизнесом
Россия в полной мере испытает на себе последствия сокращения углеводородной экономики, унаследованной от СССР и культивировавшейся на протяжении последней четверти века
Сегодня уже никто даже из пропагандистских соображений не отрицает, что российская экономика оказалась в затруднительном положении. До недавнего времени была надежда, что начавшееся оживление на Западе, как в прежние кризисы, потянет за собой и нас. Не случилось. Почему и каковы наши перспективы? С этими вопросами журнал «Управление бизнесом» обратился к одному из самых известных финансовых менеджеров России, директору программы «Экономическая политика» Московского Центра Карнеги Андрею Мовчану.
Это шок, господа…
– Андрей Андреевич, что происходит? Западная Европа, США уже говорят о выходе из кризиса, а мы лежим на дне и не выражаем желания всплыть.
– Я бы не оперировал словом «кризис». Кризис – неоднозначное понятие. К тому же, используя его в отношении России, каждый имеет в виду что-то свое.Обычно под кризисом понимают некоторые временные явления, связанные с волатильностью. Например, кризис 1998 года – финансовые трудности развивающихся рынков, связанные с накоплением ряда проблем, которые разрешились, и страны начали расти опять. 2008 год – кризис доверия к низкому уровню кредитов в США. Он разрешился уменьшением объема кредитов, замещением плохих активов на балансах деньгами, и все пошло дальше.
В России мы имеем дело с шоком, вызванным резким снижением цен на нефть, сильным и всеобъемлющим, так как Россия очень зависима от экспорта углеводородов. Практически вся российская экономика строится на результатах нефтегазового экспорта – «петродоллары» как катализатор финансируют и стимулируют все отрасли бизнеса. Экспортные доходы упали почти в 2 раза из-за изменения цены на нефть без возможности существенно увеличить объемы ее экспорта. Рынки насыщены сырьем, ждать подъема цен на нефть не приходится. Так что нынешнее положение вещей – не результат волатильности, а продукт очень серьезных структурных изменений рынка, которые зрели не один год, и негативных явлений в нашей экономике.
Кроме того, в кризис обычно происходит некоторый перелом. Индустрии сменяются, меняются структуры. Наш шок не произвел никаких переломов. Экономика России сильно сжалась естественным образом и довольно быстро перебралась на более низкий уровень развития без изменения своей структуры. Так происходит с крупной нефтяной корпорацией, когда цена на нефть падает.
– Значит, нужно следить за ценами на нефть? Они возвестят о приближающемся оживлении конъюнктуры?
– Давайте оставим в стороне нашу зависимость от углеводородов и то, что Россия стала Petrostate, нефтяным государством. Наша проблема гораздо серьезнее – общая депрессивная экономическая ситуация, которая связана с тем, что у нас архаичная, неэффективная и непродуктивная система экономических отношений. Это не новость. Об этом мы знали давно.
Если возьмем не нефтяную часть российской экономики и посмотрим на нее отдельно, увидим, что она самостоятельно не развивается. Иногда она подпитывалась нефтедолларами, и возникала иллюзия движения – капитала много, он всюду распространялся, другие области (в первую очередь сервисы) росли на росте потребления. Но вот несколько цифр. Доля нефти и газа в экспорте страны за последнюю четверть века увеличилась с 40% до более чем 70%. Валовая добыча нефти в долларах увеличилась с 1999 по 2014 год в 14 раз, в рублях – в 70. При этом зависимость от нефти такова, что падение цены на нее на 45% с лета 2014 года вызвало снижение импорта на 50%, сокращение потребления в основных областях на 30–55%, рост цен – в среднем на 30–40%, падение курса рубля в 2 раза, а ВВП в номинальном выражении в долларах – примерно на 40%. Бюджеты всех последних лет, если пересчитать их в цену нефти, будут одинаковыми – доходы федерального бюджета на 100% скоррелированы с ценой на нефть.
На фоне всей этой вакханалии нефтяных доходов производство в стране сокращалось – количество станков в российской промышленности за 15 лет сократилось в три раза.
– За это время мы сильно модернизировали производства. Мне довелось поработать в одной крупной промышленной компании. На ее заводах станочный парк радикально обновлен. Правда, получилось, что модернизацию немного переинвестировали – мощности огромные, а спрос на продукцию снижается. Может, трехкратное сокращение вызвано модернизацией?
– Нет, к сожалению, это не так. На фоне точечных обновлений парков в целом по промышленности уровень амортизации оборудования вырос за 25 лет очень значительно. Кроме того, есть цифры в деталях и по направлениям – мы сокращали производственные мощности. Еще более впечатляющими выглядят цифры по уровню собственного производства станочного парка – мы импортируем 92–95% промышленного оборудования. Вот вам наглядный пример области, где спрос очевиден, а производство утеряно – перешли на импорт.
Деньги от экспорта нефтепродуктов и газа получены огромные. Но даже с учетом этого мощного нефтяного катализатора рост не нефтяной экономики в 2003– 2008 годах в среднем составлял 1,5% в год. Возникало ощущение, что экономика упорно не хочет идти вслед за инвестициями и расти. Сейчас же вообще страшно говорить: с 2008 года падает не нефтяной ВВП, а с 2013-го – и совокупный ВВП.
– С чем связана столь слабая отзывчивость экономики на приходившие капиталы?
– Как я уже сказал, с архаичной системой экономических отношений. Поступавшие от углеводородного экспорта деньги выгоднее инвестировать в нефть и газ, чем во все остальное. Зарплата в нефтяной отрасли выше, а значит, кадры уходили туда. Государство получало углеводородные сверхдоходы и монополизировало прибыльный бизнес. А госкомпании уничтожают конкуренцию во всех сферах, где появляются. Произошло резкое снижение эффективности – потому что монополии не могут быть эффективными, и естественный рост тарифов – потому что неэффективность монополий нужно как-то компенсировать. Отсюда и не поддающаяся никаким заклинаниям инфляция. И все это происходило и происходит на фоне очень высокого уровня коррупции.
В стране допущен ряд системных ошибок. Конечно, не мы первые их совершили и, думаю, не мы последние. На те же грабли наступали и другие страны. Прежде всего не понималась и не понимается роль свободного рынка и необходимость его защищать. Не пришедшие к нам инвестиции не позволили развиться другим, кроме углеводородных, отраслям. Мы отстали от научно-технического прогресса, который быстро видоизменяет экономику Запада. Мы даже забыли, как это бывает, поэтому, в частности, «проспали» сланцевую революцию – не могли поверить, что найдутся новые технологические решения, которые позволят снизить себестоимость и увеличить добычу.
Построение жесткой административной вертикали породило отрицательную селекцию во власти – в руководство регионами и министерствами приходили люди все менее квалифицированные, все менее преданные делу и все более занятые собственным обогащением. Понятно, что это разрушало качество всей системы и увеличивало количество чиновников – сейчас их на 20% больше на душу населения, чем в СССР, хотя тогда было плановое хозяйство, а теперь как бы рыночное. У нас от 30 до 38% (по разным данным) трудоспособного населения работает на бюджет, а в Китае, например, где правит коммунистическая партия, социализм и все такое, – только 8%.
Естественно, что чиновников не волновали другие индустрии. Стремление к контролю над регионами заставило построить бюджетную систему, при которой регионы теряют финансовую самостоятельность. Мы подсадили на трансферы не нефтяные регионы. Они перестали функционировать как независимые бизнес-единицы. Местные чиновники полностью настроены на выбивание денег в центре и совершенно неспособны содействовать развитию бизнеса на местах. Им важнее доказать свою лояльность руководству, чем выстраивать у себя экономику.
Экономика, основанная на труде и ноу-хау, деградировала, разрослась экономика, основанная на природных ресурсах и системе распределения. Все это наложилось на неэффективную финансовую систему, построенную на искусственном ограничении конкуренции и поддержке неэффективных игроков.
Вот почему нынешний шок нельзя называть кризисом. Это – наше естественное состояние. Это – то, какие мы есть. Бывает человек, больной гриппом. Он болеет и выздоравливает. А бывает парализованный. Грипп – кризис, а паралич – ситуация. У нас страна в параличе.
На Украине, со всеми ее печалями – failed-state (несостоявшееся государство), война, непрекращающиеся революции, чудовищная ситуация в экономике, – размер ВВП в пересчете на душу населения составляет всего 2000 долларов, но доходы бюджета в расчете на человека, если считать в рублях, примерно 43 000 рублей в год. В России, если убрать углеводородные доходы, – 52 000. И это при том, что в не нефтяные доходы включены НДС и пошлины с импорта, которые, по сути, являются производными от нефти и газа. А если убрать и эти составляющие, то получится, что у нас подушевой доход бюджета ниже, чем на Украине. В принципе, современную Россию можно называть «Украиной с нефтью». Это очень плохо. Ведь у нас не было ни революций, ни бесконечных политических неурядиц, олигархи не разодрали страну, как на Украине. И все равно мы пришли практически в то же экономическое состояние, что и Украина.
Кризис доверия
– Нам не хватает патриотизма. Мы выводим капиталы из страны, вместо того чтобы вкладывать в развитие экономики.
– Не в патриотизме дело. Патриотизм, как писал Салтыков-Щедрин, появляется, когда проворуешься. Экономика не бывает патриотичной, она всегда прагматична. В данном случае можно говорить о кризисе доверия. Он начался в 2003 году – с дела ЮКОСа. Активизировался в 2008-м – краткосрочное падение цены на нефть, связанное с кризисом в США и сильно подействовавшее на нас, открыло предпринимателям глаза: оказывается, могут случаться неприятные вещи, о которых много говорили, но как-то не верилось. Тогда многие инвестиционные планы были пересмотрены.
В 2012 году кризис доверия значительно усугубился. До этого времени у достаточно большой части российских экономических агентов все еще сохранялись иллюзии по поводу возможной либерализации, демократизации, развития институтов, диверсификации экономики и так далее. Многие продолжали инвестировать в эти ожидания свои время, деньги, силы. Но в процессе жестких действий по отношению к оппозиции власть наглядно показала, что ничего подобного не будет. Наоборот – идем обратно.
Отток капиталов с тех пор – 0,5 трлн долларов. Люди больше не хотят инвестировать в иллюзию. Надежды исчерпаны. Я не знаю почти никого, кто сегодня всерьез рассматривает Россию как страну, в которой можно делать хороший бизнес в долгосрочной перспективе. Это хочется назвать дополнительным фактором, ухудшившим наше положение. Но я бы сказал наоборот: иллюзии были дополнительным фактором, который улучшал наше состояние на протяжении долгого времени.
Исчерпание иллюзий привело к тому, что мы имеем: промышленное производство, инвестиции, экспортно-импортные операции падают каждый год.
За прошедшие годы люди во власти, кажется, разучились видеть реальность. Очень показателен в этом смысле 2013 год. У нас экономика уже движется вниз, но зарплаты резко идут вверх. Следом – инфляция, затраты монополий, тарифы. И все уже все понимают. Аналитики еще в 2011 году предсказывали, что нефть упадет в цене. Начатая американцами ливийская игра, которая удерживала цены на нефть, должна была скоро закончиться. Объемы добычи стремительно уходили от объемов спроса. Мы же продолжали говорить про удвоение и исполняли майские указы. Наступил 2014 год. Спрос на рынке нефти ниже предложения. Все распродавали резервы и решали вопрос, уменьшать ли добычу, и банальные расчеты показывали – не уменьшат. В Америке за три года продуктивность скважин увеличилась в 3,5 раза. Власть в России продолжала верить в нефть по 150 долларов, аналитик из Центробанка «жалел» тех, кто покупал доллары по 35 рублей. Нельзя настолько не понимать происходящих процессов.
Свободный рынок не беззаконный рынок, не анархия. Свободный рынок – рынок, в котором правила одинаковы для всех и не изменяются. Хоккей, футбол, регби – везде свои правила. Но если вы выведете на футбольное поле нескольких регбистов с их правилами только потому, что они ваши друзья, да еще к игре активно подключится судейская бригада и будет сама пинать мяч в ворота и сама же решать, кто нарушил правила, то все очень быстро закончится – футболисты покинут стадион. Бизнес даже не просит: «Дайте льготы, субсидии или поддержку». Дайте хотя бы правила. Они могут быть разными. Мы можем спорить из-за них. Но я хочу знать, что они такие, как есть, и останутся такими же завтра. Я хочу быть уверен, что все в моем спорте играют по ним и что я вышел на футбольное поле, на котором не появятся боксеры. Причем правила одинаковы для всех. Если бизнес одних предпринимателей поддерживается, а других – нет, это также неправильно. Так ничего работать не будет.
Государство не должно участвовать в рынке. Оно должно его регулировать. У меня есть претензии к европейскому регулированию рынков, но при этом там подушевой ВВП в семь раз выше, чем у нас. Почему? Потому что это регулирование хотя бы последовательно. Я знаю, что если я построил дом, то он будет по таким-то правилам существовать, а завод будет работать по другим правилам. Если я минимизирую налогообложение в Европе, то соответствующий орган может обратиться ко мне с вопросом, почему у меня уменьшились налоги. Я сошлюсь на существующие правила и услышу в ответ: «Да. Это проблема правил. Извини».
Так что если нам нужны технологии и инвестиции, то для этого следует создать другую систему и логику выстраивания взаимоотношений с их владельцами. Мы очень любим говорить о Сингапуре, о том, что просвещенная диктатура вытащила страну в мировые лидеры. Но все время забываем, что двумя столпами этой диктатуры были, во-первых, лондонский суд, который имел приоритет по отношению к местным судам, и вообще вся судебная система Сингапура основана на британском праве, а во-вторых, 80% сингапурской экономики – иностранные компании. Этой дорогой у нас никто не пойдет.
Молчание вместо диалога
– «Углеводородная игла» стала притчей во языцех. Видные экономисты из власти и вокруг нее говорят об ущербности углеводородной экономики. Вот и вы, по сути, о том же. И ничего не меняется.
– Правительство сверстало бюджет на 2016 год, который дает абсолютно четкий сигнал: нет у нас ни одной идеи, каким образом что-нибудь изменить. Доходов стало меньше, и поэтому мы все сократим – вот единственная идея этого бюджета. При этом в первую очередь сокращают то, что может двинуть экономику вперед, – расходы на науку, образование, здравоохранение. Трудовые ресурсы нам не нужны, образованные люди не нужны, инновации тоже. Впрочем, и в инвестициях у нас, похоже, нет потребности. Ведь никакой реформы правоприменения не предусматривается – на это денег не выделено.
Зато совершенно непропорциональные средства выделены на какие-то программы оптимизации финансовых взаимоотношений между регионами. Мы тратим большие средства на военно-промышленный комплекс (ВПК) и никак не сдерживаем тарифы монополий, а значит, инфляция будет оставаться высокой. Тенденция усиления перекосов в сторону немультиплицируемой экономики сохраняется.
Ради выживания бизнесы будут стремиться перестроиться на обслуживание ВПК, а это в конечном итоге не станки, не потребление, которое будет катализировать производство, не курица, которую человек съел и пошел лучше работать. Это – производство металлолома, который будет ржаветь. Танк не прибавляет качества экономике. Он не умеет ни производить, ни мотивировать людей на работу.
Я не могу сказать, какова у нас позиция государства по поводу реформ, потому что государству неинтересно беседовать с общественностью, сообщать мне свою позицию. У нас принято обращаться к обществу с лозунгами с телевизионной трибуны – боремся с терроризмом, спасаем русский мир, духовность, культуру. Идет эмоциональная накачка, а не продуктивная дискуссия, ура-патриотизм заменяет работу. Но на тонущем корабле сколько угодно можно кричать: «Победа!» От этого он не поплывет. А наш экономический корабль тонет. Это не так заметно в Москве, которая вообще является отдельным городом-государством. До начала нынешнего нефтяного шока «подушка» в Москве была огромна – ВВП порядка 35 000 долларов на душу населения. Зато проблема сразу бросается в глаза в регионах.
Вообще, не существует документа, который назывался бы «Государственная политика реформы экономики». Можно с экрана телевизора говорить что угодно, но такого документа нет, а в рамках логики развитых стран это значит, что власти оценивают положение как нормальное.
– Положение тяжелое, но иностранных машин на дорогах с каждым годом все больше. Может, действительно все нормально? Благосостояние ведь растет.
– Уже не растет, а падает, причем быстро. Спрос на автомобили упал в 2 раза – скоро вы это заметите. С другой стороны, признаком чего является потребление роскоши? Когда вы строите завод, то отказываете себе в потреблении, потому что завод важнее. Когда нация инвестирует в свое развитие, она может очень скромно потреблять. Когда в наших городах при сегодняшнем уровне ВВП 8500 долларов на человека вы замечаете много иномарок, это говорит не о том, что мы хорошо живем, а о том, что мы живем по-дурацки. Люди не вкладывают в заводы, лаборатории, конструкторские бюро, дороги. Они вкладывают в иномарки. Мы немножко дикари-островитяне. Когда ракушки дорого стоят, мы их продаем, а на вырученные деньги покупаем, в сущности, бусы из пластмассы.
Три сценария
– Проклятие какое-то. Как его снять со страны?
– Проклятие – вполне экономический термин. Ориентация на сырье была с 50-х годов совершенно трезвая, циничная: в СССР понимали, что рабским трудом можно только ресурсы добывать. Кибернетику и генетику мы убили, потребительский рынок упустили, научную и инженерную школы, которые еще как-то держались, уничтожили уже в 90-е. Сегодня мы экстенсивно используем это наследство. Если бы не активное строительство нефтегазовой инфраструктуры во времена Советского Союза, не было бы у нас сегодня «нефтяного рая», больше похожего на тупик.
Теоретически понятно, что надо делать, чтобы вывести экономику из этого тупика: реформа принципов построения экономики, смена правовой базы, построение институтов, защищающих инвесторов и предпринимателей. Необходимо прежде всего резко снизить риски предпринимательства в стране, чтобы в нее и внутри нее пошли частные инвестиции, чтобы тот миллион наших сограждан, который располагает серьезными сбережениями, начал вкладывать не в валютные депозиты разоряющихся банков или в швейцарские счета, а в реальный бизнес, чтобы вместо вывоза капитала здесь стали открывать производства. Единственный выход – сделать так, чтобы бизнес заместил выпадающий рентный доход. Но при словах «снижайте риски» у многих чиновников глаза становятся мутными, и разговор переключается.
Западные (и вообще любые) инвесторы, безусловно, циничны. В Китай они инвестировали охотно, несмотря на Тяньаньмэнь и социализм. Им не важно, кто и как правит страной. Им важно, что их интересы защищены или, если уж нет, что потенциальные прибыли очень высоки. В Китае создали условия для сверхприбылей и построили правила. В Южной Корее создали условия для сверхприбылей и построили правила. У Китая товарооборот с крохотной Южной Кореей в пять раз больше, чем с гигантской Россией.
Это – теория, а на практике делать такие реформы некому, ресурсов на них нет. Над властью довлеет страх непопулярности, пропаганда уже давно развернула общество обратно к социалистическим идеалам, а вокруг власти собирается все больше лоббистов с идеей апокалиптического дележа. Экономист Сергей Глазьев, например, предлагает напечатать много денег и раздать своим. За этими идеями стоят будущие выгодоприобретатели таких раздач – те, кто сможет получить с них комиссии или стать конечным бенефициаром. Необеспеченная эмиссия ляжет удушающим весь бизнес налогом на страну, но лоббисты получат свою выгоду.
На мой взгляд, мы еще лет пять-шесть проживем на резервах сбережений, остатках экономической активности, за счет адаптивности экономики, терпения населения и так далее. А потом либо Венесуэла – левое правительство, которое поделит все, что осталось, будет регулировать курс доллара и импорт-экспорт, а выезд из страны закроет, появятся очереди за туалетной бумагой, либо Аргентина – военно-капиталистический режим. Всех лишних посадят, социально ответственный бизнес, правильный курс валюты, потому что спекулянтов сажают, и регулярная смена военных хунт, потому что предыдущая ничего не смогла сделать. В аргентинской парадигме можно развлекаться много лет.
Ну или случится чудо – будет вторая перестройка. Извинимся перед иностранцами и россиянами, предложим новые реформы, на этот раз – настоящие, а не как в 90-е. Но, судя по настроению общественности, скорее всего, будет левый сценарий. «За это» говорят опросы, которые фиксируют патерналистские настроения в обществе. Чем больше власть проявляет себя строгим отцом, тем более она у нас популярна. Люди хотят меньше свободы, но больше стабильности, пусть даже на низком уровне. Их устраивает снижение базового уровня, лишь бы волатильность была меньше.