Истоки и смысл русского национал-империализма: исторические корни идеологии Путина

«Москва, и град Петров, и Константинов град —
Вот царства русского заветные столицы…
Но где предел ему? и где его границы —
На север, на восток, на юг и на закат?<…>
От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,
От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная…
Вот царство русское… и не прейдет вовек,
Как то провидел Дух и Даниил предрек».

Федор Тютчев, «Русская география», 1848

Журнал «Молодая гвардия». Номер 12 за 1968 год. Трогательная, вполне шестидесятническая картинка на обложке: на фоне то ли уходящей, то ли прибывающей электрички бодрая молодая пара, закинув лыжи на плечи, отправляется на прогулку в лесу. Платформа полна таких же молодых оптимистов. Ничто не предвещает угрюмого и надрывного национал-патриотического дискурса. Однако именно в этом номере были опубликованы стихи Феликса Чуева, ставшие знаменитыми: «Пусть, кто войдет, почувствует зависимость / от Родины, от русского всего. / Там посредине — наш Генералиссимус / и маршалы великие его».

Поэт «патриотического» направления описал в этом стихотворении музей своей мечты. Не то чтобы его мечты реализовались (даже сейчас Сталина в официальном дискурсе не больше, чем в конце 1960-х, когда при «бархатной ресталинизации» генералиссимуса малыми дозами вводили в общественное сознание), но Музей Победы на Поклонной горе воткнул букву Z в свой логотип — он теперь Муzей Победы. И там есть выставка Zаветам Vерны. Такое коверканье исторической правды, смыслового ряда, а также родного алфавита и языка столь же цинично, как и использование образа Сталина для оправдания своей исключительности и права диктовать другим нациям, как им жить. Симптоматично, что это музей не войны, а именно Победы — то есть в фокусе мемориализации не жертвы, а некие триумфально шествовавшие победители. Само музейное пространство — дорогое, современное, вполне привлекательное для жителей и гостей столицы, приспособленное для того, чтобы внедрять в сознание посетителей (особенно представителей младшего поколения) мысль о преемственности нынешней «спецоперации» по отношению к Великой Отечественной войне. Это важнейший элемент сегодняшней идеологии и пропаганды.

Новым идеологам, изобретателям «ДНК России» и курса «Основы российской государственности», придумывать, по сути, ничего не надо — настолько емкой оказалась поэтическая формула Чуева. И настолько обширным — наследие идеологов русской исключительности былых времен. Пытаясь оправдать идеи «государства-цивилизации» и «русского мира», обладатели этой самой «ДНК» (намекающей на особый даже в генетическом смысле путь России) едва ли обращаются к наследию славянофилов, поборников «русской идеи» или националистического движения (неформальной «Русской партии») периода поздней советской власти. Но интуитивно они почти буквально повторяют тезисы и аргументацию своих предшественников. Хотя бы из той же «Молодой гвардии» конца 1960-х.

Антиамериканизм духа

С 1967 года журнал публиковал серию статей, в которых, пусть и в запальчивом и хаотическом виде, но была представлена идеология русского национализма и национал-империализма. Корни нынешней государственной идеологии, находящейся в стадии систематизации, растут в том числе и оттуда.

Классика жанра — статьи публицистов и писателей Михаила Лобанова и Виктора Чалмаева. Причем преемственность между тогдашними и сегодняшними идеологемами просматривается, например, в высказываниях самого Чалмаева, который дожил до почтенного возраста и успел назвать Украину «недогосударством».

Программной можно считать статью Лобанова в «Молодой гвардии» за апрель 1968 года. В самом названии — «Просвещенное мещанство» — обозначен объект критики: носитель главной опасности для того, что потом назовут широким словосочетанием «русский мир» (кстати, тогда уж писать его надо было бы в старой орфографии — «мip»). Речь о современном городском образованном человеке. О представителе нарождавшегося тогда среднего класса и потенциальном носителе буржуазных потребительских ценностей. О том, кого Александр Солженицын чуть позже назовет «образованщиной» — естественно, от слова «образование».

Урбанизация 1960-х и постепенный разворот советского режима к миру, проявившийся в 1970-е в разрядке, естественным образом спровоцировали активную негативную реакцию как ортодоксов-сталинистов (журнал «Октябрь»), так и «Русской партии» (это зонтичное понятие охватывает журналы, газеты; Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры; диссидентскую ветвь националистов, а также сторонников национализма на разных этажах власти, включая, например, Минкульт РСФСР, аппарат ЦК ВЛКСМ и ЦК КПСС). Отчасти «почвенники» от имени общинного, близкого к природе и земле сознания и образа жизни русского крестьянства (иногда выдуманного, иногда реального, в том числе отраженного в «деревенской прозе») выступали против наступления городской, все унифицирующей, «бездушной» цивилизации, которая в значительной степени ассоциировалась с Западом.

Мещанин из статей Лобанова и Чалмаева — главный враг русского патриота, человек, думающий только о мирском и не способный любить Родину. По Лобанову, «нет более лютого врага для народа, чем искус буржуазного благополучия… Рано или поздно смертельно столкнутся между собой эти две непримиримые силы: нравственная самобытность и американизм духа».

Сегодняшние идеологи и пропагандисты, окормляющие нацию речами о сути «спецоперации» и гибридной войны Запада против России, почти буквально воспроизводят этот тезис. И не случайно источником беды объявлялся и объявляется «американизм»: и тогда, и сейчас все зло для национал-империалистов идет именно из-за океана.

На серию «молодогвардейских» статей из противоположного лагеря ответил «Новый мир». Журналист и критик Александр Дементьев, призвав на помощь официальный советский дискурс, бросил умелый взгляд на хаотическую писанину национал-патриотов. А в редакции давно понимали, с кем имеют дело. Еще в декабре 1968-го заместитель Твардовского Алексей Кондратович записал в дневнике: «У нас шовинизм под вывеской советского патриотизма стал официальной идеологией. Не шовинист — (значит. — А.К.) космополит — враг».¹

Здесь уместны пространные цитаты из Александра Дементьева, так как из них становятся понятны ключевые тезисы «Русской партии», в полной мере характерные и нынешней идеологии: «В статьях нашего критика (В. Чалмаева. — А.К.) Россия и Запад в прошлом и настоящем противопоставлены друг другу не менее резко, чем в публицистике славянофилов и почвенников. Россия, как тысячелетний организм, сохранила свою духовную красоту и под татарским игом, и под натиском буржуазной морали, чистогана, бездушия, рационализма; Запад же стал “благоустроенным муравейником”, где царит новое варварство, мещанство, дешевая проституированная культура, власть сытости, куска, комфорта, где душа стала синонимом желудка».

«Автоматчики партии» не оставили это без ответа, который дали в журнале «Огонек». К тому моменту его уже 16 лет возглавлял Анатолий Софронов. На фоне столь бурных дискуссий писатель и журналист совершил политический каминг-аут, вспомнив былое: после войны он строил карьеру на борьбе с «космополитами».²  В «Огоньке» был опубликован манифест «Против чего выступает “Новый мир”», под которым подписались 11 писателей-«почвенников».³ И там линию журнала Твардовского назвали «космополитической».

Комментируя обвинения, Кондратович записал в дневнике: «Вот и космополитизм воскрес. Здрасьте, давно не виделись… Все. Обвинительное обвинение готово. По образцам известным. Век живи — век жди — повторений. А далеко мы отходим — к Сталину»⁴.

«Новый мир» проиграл: его разгромили в начале 1970 года. Но и после этого «патриоты» не угомонились. Сергей Семанов — один из самых махровых шовинистов и антисемитов в этой команде — в августовском номере «Молодой гвардии» за тот же 1970 год обличал уже разгромленный противоположный лагерь, а также спекулировал на идее единства народа и государства (она тоже обрела сегодня вторую жизнь). Фрагменты из его статьи можно почти без купюр и с небольшими заменами терминов вставлять в речи руководителей сегодняшней России: «Конечно, кое-кто хотел бы нарушить это органическое единство нашего народа с нашим социалистическим государством. Ну что ж, известно, откуда звучат эти вкрадчивые “голоса”. Темные силы мира настойчиво пытаются любыми способами ослабить наше государство, посеять рознь и вражду среди советских народов. Вот почему монолитность нашего многонационального Отечества и дружбу наших народов надобно хранить и оберегать как зеницу ока».⁵ Без казенных апелляций к дружбе народов национал-империалисты, несмотря на уже состоявшуюся победу над либералами, все равно не могли обойтись.

«Почвенники», сохранявшие позиции в официозных медиа и официальных структурах, имели высоких покровителей на разных этажах и в разных подъездах власти. Их одернули сверху, но не тронули всерьез. Подчинили и отчасти поставили на службу своим целям — национал-империалисты были полезны в борьбе с остатками либеральной фронды. Полезной была и их доктрина, предполагавшая, по определению историка Александра Янова, «перенесение борьбы “социализма” и “капитализма” в сферу противостояния духа: русского и буржуазного, воплощенного в “американизме”», а также «противопоставление русского народа “дипломированной массе”, “космополитическому” мещанству» и в то же время «признание советской власти потенциально русской по духу».⁶ Сталинизм в этих кругах превосходным образом уживался с национализмом и «черносотенством» (эта связка была очевидна для многих современников тогдашних событий, которые маркировали национал-сталинистов словом «черносотенцы»).⁷

В 1972 году Александр Яковлев — тогда и.о. заведующего отделом агитации и пропаганды ЦК КПСС — выступил против «Русской партии». Сделал он это в личном качестве, без согласования с начальством, но с использованием своего высокого аппаратного положения. Статья вышла не в «Правде» или «Коммунисте», а в «Литературной газете».⁸

Вот характерные фрагменты из нее: «В книге М. Лобанова мы сталкиваемся с давно набившими оскомину рассуждениями “о загадке России”, о “тяжелом кресте национального самосознания”, о “тайне народа, его безмолвной мудрости”, “зове природной цельности” и в противовес этому — о “разлагателях национального духа”. В рассуждениях этих нет и грана конкретно-исторического анализа… Мотивы “неопочвенничества” не так уж безобидны, как может показаться при поверхностном размышлении. Если внимательно вглядеться в нашу жизнь, проанализировать динамику социально-экономических и нравственно-психологических сдвигов в обществе, то неизбежным будет вывод: общественное развитие отнюдь не стерло и не могло стереть четких граней, разделяющих национальное и националистическое, патриотическое и шовинистическое».

Факт публикации скорее удивил высшее руководство, чем вызвал возмущение. По крайней мере, так казалось поначалу, когда Яковлев имел беседы с высшими руководителями, включая Брежнева. Генеральный секретарь пожурил подчиненного за то, что публикация не была согласована. Но сообщил, что санкций не будет. Однако осадок остался. Вопрос дошел до Политбюро, и в результате Яковлева назначили послом в Канаде, где он и провел последующие 10 лет в своеобразной ссылке в «золотой клетке».

Сионисты и «англосаксы»

В поисках корней сегодняшней идеологии «Русского мира» и борьбы с инородческим влиянием можно заглянуть еще глубже в историю. По языку ненависти и тональности разговора о российском величии и превосходстве страна провалилась в последние сталинские годы, конец 1940-х — начало 1950-х. Это оттуда ироническое: «Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом». Сегодня можно было бы заменить «жида» на «национал-предателя», а «космополита» на «иностранного агента».

Новый директор Пушкинского музея Елизавета Лихачева сказала: «Сталин сдох. Проехали. Он для нас предмет поп-культуры, как Микки Маус. Каждый раз, когда людей надо отвлечь от чего-то серьезного, важного, достается Сталин». К несчастью, Сталин не элемент постмодернистского и пародийного восприятия действительности: он, по сути, правит страной — опосредованно, через Путина. Через автократа, который скорее интуитивно эксплуатирует старую идеологию, с помощью которой обеспечивается «новая счастливая жизнь». А счастье — в смерти «за царя» и защите Родины от несуществующих угроз, которые специально создаются силовиками, выбивающими для себя финансирование. Продолжающаяся «спецоперация» позволяет делать вид, что эти угрозы реальны и более масштабны, чем раньше. Как следствие, растут бюджетные траты на «оборону и безопасность» и увеличивается доля секретных расходных статей бюджета.
Политика — это история, опрокинутая в настоящее, заметил исследователь сталинской идеологии Евгений Добренко.⁹ Путинский режим естественным образом питается соками и трупным ядом прошлого, попадая под радиоактивное излучение неглубоко закопанного сталинизма. Резолюция Сталина на сценарии фильма Сергея Эйзенштейна «Иван Грозный» (13 сентября 1943 года) аккумулировала в себе краткое содержание исторически и националистически (не марксистски!) мотивированной идеологии: «Иван Грозный, как прогрессивная сила своего времени, и опричнина, как его целесообразный инструмент, вышли неплохо».¹⁰ «Нужно опричнину полюбить», — честно заметил писатель Леонид Соболев при обсуждении второй серии «Ивана Грозного» в феврале 1946 года.¹¹ Сталин и его режим тоже искали легитимацию в прошлом и находили ее — в том числе средствами кинематографа.  

Как говорил министр иностранных дел Сергей Лавров, «у Путина три советника: Иван Грозный, Петр Великий и Екатерина Великая». Правда, от каждого из этих персонажей он взял не модернизационные интенции, а репрессивные — из всего Петра российский автократ извлек фразу о том, что исконно русские земли нужно «возвращать и укреплять». Пожалуй, редуцировать «советников» Путина можно до одного человека — Сталина.

Из тех же сталинских времен — пантеон исторических героев, который возник в период Великой Отечественной войны. В те годы режим отложил в сторону марксистско-ленинские догмы и стал нажимать на педаль патриотической истории. Пантеон начал выстраиваться даже до войны — в ее предчувствии. Например, до «Ивана Грозного» был «Александр Невский», премьера которого состоялась в декабре 1938 года. Он так и остался на десятилетия в почетном списке официальных героев, а во времена «спецоперации» стал даже символическим инструментом, которым «метят» территорию. Памятник Невскому появился в Мариуполе. Никакого отношения к князю город не имеет, но сам «бренд» символизирует противостояние Западу в лице «псов-рыцарей».

Даже сам словарь позднего путинизма — отражение вокабуляра позднего сталинизма с его «антипатриотическими группами» во множестве сфер искусства. В 1949 году заматерел и оформился в официальном словнике враждебный советскому человеку «безродный космополитизм». Так и в 2014-м президент России ввел в словесный и политический оборот «национал-предателей», постепенно трансформировавшихся в «мразей» (выражение Путина) и «пропиндосскую шушеру» (а это уже эпитет от депутата и генерала Андрея Картаполова). Что делали эти самые «антипатриотические силы» в иные годы? Разрушали «идейную монополитность советского общества».¹² Достаточно убрать слово «советского» — и получим клише сегодняшней идеологии.

Фундаментальным признаком врага всегда было «низкопоклонство» перед Западом (прежде всего Соединенными Штатами). Академический труд позднесталинских времен — «Против философствующих оруженосцев американо-английского империализма».¹³ В этой модели существования, как замечает историк Евгений Добренко, «риторика не просто формирует политическую реальность, но сама является такой реальностью».¹⁴ Сознание определяет бытие, выдуманные идеологические клише становятся той правдой, которой нужно придерживаться. Иначе последует наказание: когда-то — за «контрреволюционную деятельность» (58-я статья Уголовного кодекса РСФСР) или «антисоветскую агитацию и пропаганду» (статья 70), а сейчас — за «фейки» или «дискредитацию армии».

В этом мире злой волшебной сказки, где перемешаны разные эпохи отечественной истории, роль темных сил выполняют именно те, кого сегодня в России именуют «англосаксами». Евгений Добренко отмечает: как только в России пробуждается национализм, он окрашивается в антиамериканизм — «последний стал, по сути, маркером “русскости” наравне с православием и имперским мессианизмом».¹⁵ Он же обретает — именно начиная с позднесталинской эпохи — черты государственной политики.

В качестве еще одной темной силы при позднем Сталине появились «сионисты». В той идеологической конструкции евреи играли ту же роль, что сегодня играют украинцы: они носители всего худшего в этом мире. В Большой советской энциклопедии писали: «Евреи не составляют нации».¹⁶ Как и украинцы в сегодняшних представлениях российского истеблишмента.

Концентрация на антисемитизме при позднем Сталине достигла параноидальных масштабов — даже своей дочери Светлане Аллилуевой советский тиран говорил: «Сионисты подбросили тебе твоего первого муженька» (имелся в виду еврей Григорий Морозов).¹⁷ Характерен заголовок одной из установочных статей того времени — «Сионизм на службе англо-американских поджигателей войны». Авторы писали (правда, эту фразу вычеркнул из проекта текста главный идеолог КПСС Михаил Суслов): «…зверства еврейско-фашистских сионистских банд в отношении мирного арабского населения превзошли злодеяния гитлеровских убийц».¹⁸ Характерен прием — беззастенчивый, орнаментированный жесткой и вульгарной лексикой перенос на текущего врага свойств самого исторически страшного оппонента, то есть Гитлера. Как тут не вспомнить грустную шутку последних лет об окопавшихся в Украине «жидо-бандеровцах».

Приравнивание западных оппонентов СССР/России к наихудшим в истории врагам отечества (Черчилля к Гитлеру, современной украинской власти — к нацистам) хорошо было видно в давние времена по карикатурам датского художника Херлуфа Бидструпа. Его почти не помнят в сегодняшней Дании, но в Советском Союзе на тех картинках выросло несколько поколений. Путем нехитрых переодеваний гитлеровский солдат превращался у Бидструпа в американского военнослужащего или солдата НАТО. Эта модель с позднесталинских времен на долгие годы стала определяющей в пропагандистском и внешнеполитическом дискурсе СССР.

Оглупление оппонента, изображение его в карикатурном виде, приписывание ему коварных замыслов без «ссылки на источник» — тоже оттуда. Оппонент хитроумен, но мы-то издалека видим его замысел — это бесхитростное клише долгие годы кочевало по страницам газет, «научных» сборников, книжек детской поэзии: «Подошел вчера к ребятам / На московском скверике / Некто с фотоаппаратом, / Некто из Америки». Разумеется, «некто с фотоаппаратом» из стишка Агнии Барто хотел в искаженном свете представить советскую детвору, сняв грустные лица ребят, причем за конфетку.¹⁹ Но ребята раскусили замысел и высмеяли американского лгуна-репортера: «И теперь народ ребячий / Говорит на скверике: / — Поглядите, Алик плачет. / Снимут для Америки!»

Пропагандистский язык за десятилетия стал несколько комическим и превратился в карикатуру на самого себя. Персонажи прямолинейного соцреализма, как в романе Всеволода Кочетова «Чего же ты хочешь?», напрашивались на пародирование. По Москве в конце 1960-х ходила пародия Зиновия Паперного на Кочетова — и на соответствующий язык: «Две заботы сердце гложут, — чистосердечно признался Феликс, — германский реваншизм и американский империализм. Тут, отец, что-то делать надо».

Не менее карикатурны — хоть это и не смешно — сегодняшние обоснования принципиального антиамериканизма. Как, например, в многочисленных выступлениях секретаря Совбеза РФ Николая Патрушева: «Некоторые в Америке утверждают, что при возможном извержении (Йеллоустонского вулкана. — А.К.) самым безопасным местом станет Восточная Европа и Сибирь. Видимо, здесь кроется ответ на вопрос, почему англосаксонские элиты так стремятся завладеть тем самым Хартлендом». То есть стратегически важной «срединной землей», через которую, согласно сформулированной в начале XX века британцем Хэлфордом Джоном Маккиндером концепции, проходит «ось истории».

Чем неправдоподобнее «информация», тем охотнее к ней прибегают путинские идеологи. Тот же Патрушев рассказывал о планах Финляндии дестабилизировать «общественно-политическую ситуацию в Республике Карелия» посредством «стимулирования сепаратистских настроений, прежде всего среди молодежи». А глава СВР Сергей Нарышкин сообщил о планах Варшавы в отношении Украины: «У польского руководства усиливается настрой на то, чтобы ввести контроль на западных территориях Украины, в западных областях, путем размещения там своих войск». Как утверждает Путин, польские лидеры «рассчитывают под натовским зонтиком сформировать некую коалицию и впрямую вмешаться в конфликт на Украине, чтобы затем оторвать себе кусок пожирнее». «Мечтают они», по мнению российского президента, и о белорусских землях.

Путин и люди из его окружения экстраполируют на идеологических и политических противников свое архаичное мышление, согласно которому мощь страны измеряется ее территорией.

Все это, конечно, похоже на пропагандистские трюки и политтехнологические упражнения. Но они сами являются и средством доставки идеологии, и инструментами ее формирования, и элементами содержания.

Колокол и пушка

Можно еще больше углубляться в историю, находя совпадения «патриотической» идеологии и ксенофобских предубеждений в словаре (и в действиях) правителей сегодняшнего дня и очень отдаленных эпох. Идеологические клише самовоспроизводятся вне зависимости от того, изучали ли нынешние идеологи опыт предыдущих поколений.

Если представить себе, что колокол и пушка — это своего рода символы многовековой русской протоидеологии, то станет очевидным: колокольный дурман пропаганды и бряцающее железо войны всегда составляли весьма убедительную пару российской государственности. Символическое значение можно усмотреть и в том, что «многие колокола в провинциальных городах и монастырях систематически переливались в пушки, чтобы усилить русскую армию конца XVII-XVIII вв.» (об этом писал историк Джеймс Биллингтон²⁰).

Теория официальной народности графа Уварова, его знаменитая триада «православие, самодержавие, народность» — это одновременно воображаемая сущность (как «научный коммунизм» и сегодняшние «Основы российской государственности») и инструмент управления населением. Неслучайно «народность» была официальная — то есть сформулированная государством и навязанная сверху. Представления нации о самой себе должны были неизменно формироваться согласно указаниям государственной охранительной бюрократии.

Охранительной она была в том числе и в прикладном смысле. «Те, кто обеспечивает безопасность собственников, склонны захватывать контроль над их собственностью, — описывал культуролог Александр Эткинд природу торговли монопродуктом XVI–XVII веков, пушниной. — Группа, торгующая ресурсом, и группа, которая защищает государство, сливаются до неразличимости».²¹ Добычу, транспортировку и хранение монопродукта, будь то пушнина или нефть, нужно было охранять, в том числе от собственного населения, которое оказывалось в некотором смысле лишним. Отсюда и фетишизация безопасности в противовес свободе.²² И создание идеологии, оправдывавшей существование такой модели.

Зависимость властей предержащих от монопродукта всегда влияла на устройство политической системы и на оправдывавшую его идеологию. Отсюда возникала, по определению Николая Бердяева, «всегдашняя гипертрофия государства»:²³ «Государство крепло, народ хирел, говорил Ключевский. Нужно было овладеть русскими пространствами и охранять их».²⁴ Такова была логика внутренней колонизации. А от внешних влияний — в интересах все того же фетиша безопасности — нужно было отгородиться. И тогда вступала в действие механика, описанная философом Густавом Шпетом: «Европа стремилась проникнуть на восток путями, сверху не регулируемыми. Безопасность государства требовала закрытия всех путей. Спешно сооружались шлагбаумы, к охранению дорог была призвана вновь “вера”. Мерещился в одеянии еллинской мудрости бес».²⁵

Русский мессианизм и идея русской исключительности — следствие этой отгороженности шлагбаумами. Вечное русское «зато» («зато мы делаем ракеты и покоряем Енисей, а также в области балета мы впереди планеты всей…») имеет многовековую традицию. Ей соответствует и идея Третьего Рима. «В хвастливом наименовании себя третьим Римом она (Россия. — А.К.) подчеркивала свое безотчество, но не сознавала его. — писал Шпет, — Она стала христианскою, но без античной традиции и без исторического культуропреемства».²⁶ «Идеология Москвы как Третьего Рима способствовала укреплению и могуществу московского государства, царского самодержавия, а не процветанию церкви, не возрастанию духовной жизни», — отмечал в свою очередь Бердяев.²⁷

У славянофилов если Русь — то святая, если война — то тоже святая.²⁸ «Дух христианской гуманности» — только в России, но не на Западе. И это при том, что ранние славянофилы испытали на себе влияние, прежде всего, немецкого романтизма.

Идея очистительной войны тоже идет из XIX века и находит воплощение в крайних формах национал-империализма в самые разные эпохи. Но особенно в период до и во время Первой мировой войны. Вот, например, характерная цитата из дневника начальницы Санкт-Петербургского Елизаветинского института благородных девиц Марии Львовны Казем-Бек: «Представляется мне могучая Славянская Империя с общеславянской столицей Царьградом!.. <...> Представляется крест на Святой Софии и расцвет Православно-Славянской культуры!.. Представляется общеславянский Патриарх, общеславянский флот со свободными проливами, колоссальная общеславянская армия для охраны Славянского мира!»²⁹ По этой цитате можно составить представление об идеальной «русской идее», в которой чрезвычайно важен элемент имперского панславизма. Такое заявление — почти карикатура, но карикатура иной раз превращалась — и превращается сейчас — в идеологическую основу государственной политики.

Российские национал-империалисты никогда не стремились перековать мечи на орала. Напротив, они предпочитали делать из колоколов пушки, сохраняя при этом благовест как инструмент идеологического управления и утверждения мессианизма. Который, в свою очередь, компенсировал все исторические, политические, психологические комплексы огосударствленного российского сознания.³⁰ Такой же компенсацией должны были служить войны, которые, впрочем, нередко в еще большей степени усугубляли ощущение национального унижения, провоцировали ресентимент и жажду реванша (особенно это касается поражений в Крымской и Русско-японской войнах).

Спор западников и славянофилов превратился в XX веке в противостояние сталинистов и антисталинистов. А затем начался конфликт национал-имперского течения и либерального. В условиях катастрофы 2022 года противостояние достигло своего пика, и смешанная сталинско-националистически-имперская идеология стала де-факто государственной. А правительство наконец потеряло статус «единственного европейца». Путинская Россия не смогла навязать себя Европе, претендуя на правильную, консервативную европейскость, и стала строить мир по старым лекалам Третьего Рима. Не то чтобы Путин пошел на Царьград, но роль утраченной Византии в концепции его мира стала играть ускользнувшая Украина.

Сторонники бесплодной и разрушительной «русской идеи» в ее постсоветской версии отвергли общецивилизационные ценности, зафиксированные в ельцинской Конституции 1993 года. И снова поставили внешний шлагбаум и множество внутренних — для «домашних» западников, объявленных «пятой колонной». Россия провалилась в поздний сталинизм и одновременно куда-то в XVII век, когда антизападные настроения проявлялись примерно таким же образом, что сейчас. Как писал Джеймс Биллингтон, «это была не столько четко сформулированная платформа, сколько простое связывание всех бедствий с нововведениями, нововведений — с иностранцами, а иностранцев — с дьяволом».³¹

Россия усилиями Путина и его команды зашла на привычный порочный виток своего исторического пути. Еще в 1888 году философ Владимир Соловьев описывал ключевую проблему этой модели так: «Утверждаясь в своем национальном эгоизме, обособляясь от прочего христианского мира, Россия всегда оказывалась бессильною произвести что-нибудь великое или хотя бы просто значительное. Только при самом тесном внешнем и внутреннем общении с Европой русская жизнь производила действительно великие явления (реформа Петра Великого, поэзия Пушкина)».³² Потом Соловьеву вторил Николай Бердяев, утверждавший, что русский динамизм проявлялся только от соприкосновения с Западом.³³

Но в очередной раз в своей истории Россия отказалась от такого «соприкосновения». Модернизационный вектор развития сменился демодернизацией.

Вместо базиса — «пентабазис»

Де-факто и отчасти де-юре путинская идеология питается прошлым и использует историческую политику как инструмент управления массовым сознанием.³⁴ Так было и во времена графа Уварова. Как писал историк Андрей Зорин, тогда «прошлое было призвано заменить для империи опасное и неопределенное будущее, а русская история с укорененными в ней институтами православия и самодержавия оказывалась единственным вместилищем народности и последней альтернативой европеизации».³⁵

Мифологизированная версия истории и идеологические постулаты по своей сути обязаны быть максимально простыми и понятными. Не говоря уже о том, что и сама идеология упростилась по прошествии десятилетий и веков. Ранние славянофилы выступали против русского деспотического правления, и лишь последующие их поколения нашли себя в союзе с самодержавием. Нынешних национал-империалистов трудно назвать даже их эпигонами — в сегодняшнем практическом изводе «русская идея» обернулась банальной территориальной экспансией и жесточайшими репрессиями в отношении инакомыслящих внутри страны.

«Русская национальная идея, вдохновлявшая некогда Аксаковых, Киреевских, Достоевского, в последние десятилетия необычайно огрубела. Эпигоны славянофильства совершенно забыли о положительном творческом ее содержании. Они были загипнотизированы голой силой, за которой упустили нравственную идею», — писал еще в 1929 году философ Георгий Федотов.³⁶ Что уж тогда говорить о второй половине XX века и начале XXI.

Еще в середине 1990-х группы интеллектуалов по заказу президентской власти пытались заниматься поисками национальной идеи. Они не увенчались успехом, потому что в то время спроса в обществе на такой продукт не существовало.

Идеология по-настоящему возвращается вместе с первыми признаками деспотизма во власти — так рождаются идеи вроде «суверенной демократии». А дальше идеологический бронепоезд дает «полный назад» и начинается движение — когда плавное, когда скачками — к самым вульгарным интерпретациям русского национализма, империализма и мессианства. Наш бронепоезд если и стоит на каком-то пути, то на «особом».

Окончательное оформление несменяемой власти и персоналистского полутоталитарного режима требует закрепления базовых идеологических постулатов и исторического оправдания деспотии. А заодно и внедрения идеологических и оправдательных аргументов в массы, в том числе в школьную и университетскую среду. Так рождаются инструменты индоктринации новых поколений аналогом «научного коммунизма» — обновленными учебниками истории и обществознания, а также курсом для вузов «Основы российской государственности». В общем, «научным путинизмом».

Президент своим указом утверждает список «российских традиционных духовно-нравственных ценностей». Это выглядит пародийно по форме и содержанию, документ уступает по всем параметрам даже Моральному кодексу строителя коммунизма.

Представления же об особом пути в концентрированном виде содержатся в названии проекта, цель которого и состоит в формулировании государственной идеологии — «ДНК России». Если бы Россия сдала модный ныне генетический тест, в ее «ДНК» нашлось бы множество неожиданных вкраплений, идущих вразрез с общей националистической концепцией, но это не имеет никакого значения: самоизоляция и «спецоперация» должны быть «научно» оправданы.

Впрочем, причины, смысл и содержание упражнений прежних и нынешних идеологов  давно сформулировал покойный ныне руководитель «Мемориала» Арсений Рогинский. Он утверждал, что нынешняя концепция «великой России» проистекает из дефицита исторической идентичности у населения и в то же время дефицита исторической легитимности у элиты. Внешнее кольцо врагов, по Рогинскому, необходимо для создания «системы внутренних вертикалей». Российская нация, особенно в состоянии беспрецедентно острого конфликта с цивилизованным миром (то есть, по сути, с самой собой) испытывает трудности с самоидентификацией. И как всегда бывает в периоды противостояния с Западом, идет «от противного». Это негативная идентификация: мы не такие, как все; мы боремся с бездуховностью и врагами с Запада; обороняясь, мы вынуждены возвращать наши исконные земли, неся им «освобождение»; лучшая защита — нападение.

Легитимность тех элит, которые пришли к власти в самом начале нулевых, исчерпывается по мере формирования механизмов несменяемости и персонализации власти. У петрократии, занятой сохранением в своих руках высокодоходного (пока) сырьевого монопродукта и огосударствлением экономики, нет собственных существенных успехов. И поэтому она ищет свою легитимность в прошлом — истеблишмент представляет себя наследником по прямой абстрактной Великой России, привольно располагающейся в истории в хронологических рамках от Ивана Грозного до Сталина и их преемника Путина.

На тучном поле государственной идеологии, где произрастают различные бюджеты для политтехнологов и официальных лиц, желают пастись все подряд. От депутатов Госдумы, создавших «группу по сохранению традиционных ценностей», до главы Следственного комитета Александра Бастрыкина, предложившего убрать из Конституции запрет на государственную идеологию и заодно «либеральные ценности», закрепленные в том же Основном законе. Ключевая идеологема проста. «Цель у тех, кто пытается воевать сегодня с Россией, очень понятная. Они перестали ее скрывать: надо, чтобы Россия перестала существовать», — эту мысль, высказанную в такой форме Сергеем Кириенко, повторяют все главные говорящие головы власти, независимо от принадлежности к силовому или гражданскому крыльям истеблишмента. Именно так сейчас объясняется и оправдывается затянувшаяся «спецоперация». А уже из этого вытекают все остальные идеологические установки и интерпретации устройства мира и истории.

Руководит проектом «ДНК России» Андрей Полосин, выходец из «Росатома», то есть технолог, близкий к первому замглавы президентской администрации Сергею Кириенко. Впрочем, здесь важны не персоналии, а сам подход к работе: нужно выдумать особую «Россию» без доказательств ее существования и на этой основе выстроить некоторые идеологические постулаты. Их мастерски используют, например, сам Путин или Патрушев (в своих статьях и интервью, полных конспирологии и антиамериканизма). Но должна же быть какая-то псевдонаучная основа. Плюс надо осваивать выделенные под это дело бюджеты. Национальная идеология должна формироваться на деньги налогоплательщиков. То есть они сами себе, за свои деньги, заказывают «дурман-траву».

Новые идеологические основы строятся, во-первых, вокруг псевдонаучного понятия «пентабазис» («созидание — для человека, любовь — для семьи, единство — для общества, порядок — для государства и миссия — для страны»). А во-вторых, вокруг четырех «базовых ценностей»: «свой путь» (реинкарнация немецкого «особого пути» без четкого понимания, что именно имеется в виду), «мессианство» (откровенное признание в нарочитом преувеличении роли нации), «сверхадаптивность» (вероятно, речь идет об известной максиме «что русскому здорово, то немцу смерть») и «общинность в антитезе индивидуализму» (один из самых устойчивых мифов о врожденном коллективизме русского человека).

Если всерьез анализировать последний тезис, то историки сразу скажут: община искусственно поддерживалась на плаву российскими дореволюционными властями, поскольку, по словам Сергея Витте, было «легче пасти стадо, нежели члена сего стада в отдельности».³⁷ Община сильно затормозила российскую модернизацию и ограничивала в общегражданских правах 80% населения.³⁸

Рассуждения о русском коллективизме, духовности, адаптивности столь же банальны и стары, как и пророчества «гниения» или «конца» Запада (и доллара). Им несколько десятилетий, а иногда и столетий. Поведенческие установки россиян, что следует из множества социологических исследований, действительно отличаются адаптивностью. Но характерна для них и высокая степень индивидуализма, недоверия к окружающим и к государству в его практическом (не символическом) изводе. Коллективизм — это символические, идеологические и идеальные представления о том, какими свойствами обладает воображаемое сообщество «русский народ». Наше с социологом Денисом Волковым исследование, проведенное в 2018 году, показало, что при всех патерналистских установках респондентов в случае изменения внешней среды они предпочли бы независимую от государства модель поведения и существования. Почти половина респондентов хотела бы работать на себя (быть самозанятыми или открыть собственное дело). А для детей желали бы этого около 60% опрошенных.

И уж точно у россиян до начала «спецоперации» не было массовых некрофилических интенций. Представления о «героической» смерти «за царя» были внедрены исключительно в период военных действий. Происходило это при помощи разных средств, включая и музыку. Характерный пример — песня Шамана «Встанем!»: «Встанем, пока с нами рядом Господь и истина с нами (как тут не вспомнить германский девиз «Gott mit uns», «С нами Бог». – А.К.) / Мы скажем спасибо за то, что победу нам дали / За тех, кто нашел свое небо и больше не с нами / Встанем и песню затянем»).

Пожалуй, далеко на таких «основах» не уедешь, пусть даже студентам и придется заучивать все эти формулы, чтобы сдать экзамены. Едва ли кто-либо из авторов этих механистических моделей способен сегодня повторить основы основ «научного коммунизма». Та же судьба ожидает новую доктрину, особенно в студенческой среде. Ощущение собственного «мессианства» едва ли сподвигнет студентов остаться на родине, если нормальные карьерные перспективы ожидают вне ее пределов. Здесь-то и пригодится нашей молодежи «сверхадаптивность», зашитая, конечно, исключительно в «ДНК россиянина», будь он даже этнически не вполне русский человек. (Андрей Полосин, например, уточнял: «Если ты в трудной ситуации спасаешь своего друга, то ты русский». Возникает вопрос: а если не спасаешь, то татарин или гражданин Соединенных Штатов?)

Ученые мужи, бившиеся над национальной идеей в 1990-е, хотя бы были профессионалами и уважаемыми экспертами в своих отраслях знаний. Потом их же опыт и навыки пригодились при подготовке программ модернизации России, которые так и остались на бумаге (власть была готова заниматься чем угодно, только не модернизацией). То, что происходит сейчас, — это демодернизация. И ей требуется именно такая идеологическая основа — искусственная, мифологизированная и архаичная.

Более конкретный инструмент — историческое образование. Упомянем два принципиальных момента, которые обозначены в новой Концепции преподавания истории России в вузах для неисторических специальностей. Во-первых, это естественный и необходимый для аллюзий с сегодняшним днем акцент на сильной центральной власти, которая «имела важнейшее значение для сохранения национальной государственности». А во-вторых, интерпретация событий, которые привели к «спецоперации» (разумеется, эта интерпретация не комплиментарна для Запада). В Концепции есть изумительный пассаж, который пришел прямо из анекдота о том, что Россия «с кем хочет, с тем и граничит»: географические рамки курса истории «определяются территорией современной Российской Федерации, исходя из пространства, находившегося в составе Российского государства в то время, которое изучается».

По определению социолога Льва Гудкова, историческая политика способствовала (причем еще задолго до «спецоперации») продвижению легенды о формировании «национального целого, возникающего в ходе экспансии империи (предполагающей явное отождествление “народа” с “великой державой”)». Колонизация смежных территорий в рамках такой доктрины — это манифестация национального превосходства русских, триумфа власти. А «неразличение или подмена интересов власти и населения обеспечивает постоянный авторитет и признание статуса бюрократии».³⁹ Такого рода концептуальные подходы исповедуются в новом учебнике истории для 11-го класса Владимира Мединского и Анатолия Торкунова, а также в двух учебниках «Основы российской государственности» для вузов.

Политический режим достиг стадии гибридного тоталитаризма (сочетание зрелого авторитаризма и тоталитарных практик). И этой модели потребовалось оправдание — всякая политическая система утверждает себя, если находит слова для искусственного описания созданной ею идеологической реальности. Жестче режим — жестче слова. Больше репрессивных практик — активнее развивается отрасль выдумывания идеологем, их производства и внедрения в сознание населения. Новая де-факто государственная идеология нуждается в систематизации и псевдонаучной кодификации — именно поэтому системе образования потребовались «единые» учебники. Идеология проявляет себя прежде всего через исторический дискурс, поэтому авторам обоих учебников так важно было утвердить единственно верное понимание истории. Историческая политика путинизма держится не столько на цензурированной памяти (хотя и на этом тоже), сколько на забвении темных страниц национальной истории.

Бюрократия и работающие на нее ученые со всей серьезностью пытаются организовать правильным образом время и пространство, подогнанные под путинский извод национал-имперской идеи. Но все это оборачивается карикатурой. В лучшем случае речь идет об искусственном продукте, адаптированном под двойное сознание: сдаем на экзамене одно, думаем иначе. Путинская модель, собственно, и держится на имитациях. И было бы странно, если бы идеология и мифологизированная история не оказались образцами имитационных политтехнологических продуктов.

Вместо заключения: антиутопия по-путински

«Смысловики» (термин ныне покойного социолога культуры Даниила Дондурея) Путина помогли президенту и его силовикам, утратившим связь с любой реальностью (даже исторической), построить свою собственную, «отцензурированную» реальность. Не сумев найти дорогу в будущее, проиграв гонку за него и глобальному Западу, и глобальному Востоку, но имея при этом лидерские амбиции, режим Путина с ошеломляющей энергией стал пробиваться в прошлое: вместо догоняющей модернизации российская система предпочла догоняющую (в обратном историческом направлении) демодернизацию, пиком которой стал проект «Спецоперация».

Попытка вернуть империю не благодаря мягкой силе, которая оказалась недостаточно привлекательной для сопредельных государств и народов, а за счет жесточайшего насилия, обернулась выходом имперской модели на финишную прямую — теперь ее уж точно не восстановить никогда. Два имперских проекта — российский и советский – добил именно Путин, орнаментировав эту продолжительную агонию давно устаревшими элементами русских консервативных идеологий разных времен.

Путин строил ретроутопию, а она обернулась страшной антиутопией, которая составлена из лоскутов темного российского прошлого и дико смотрится в декорациях XXI века. Национал-имперская русская идеология в который раз в истории подтвердила свою разрушительную репутацию.

Примечания