Нет другой такой страны в мире, которая в столь высокой степени была заворожена своим прошлым. Причем прошлым как реальным, так и выдуманным. Точнее, не страны, а власти, которая выстраивает свою легитимность на основе очень простых, но хорошо работающих мифах об исключительности русской нации и ее Sonderweg, «особом пути», и на «приватизации» нескольких важных исторических событий и фигур, являющихся клеем нации. Разумеется, первое и главное такое событие — это Победа в Великой Отечественной войне.
Конечно, никто из лидеров сегодняшнего российского политического режима — представителей государственно-бюрократического капитализма и православно-чекистской автократии — не имеет никакого отношения ни к Победе в той войне, ни к полету Юрия Гагарина, ни даже к достижениям советского хоккея. Зато у них хватает смелости объявить себя наследниками всех светлых страниц советского и даже досоветского прошлого, а темные страницы, особенно эпохи сталинизма, обелить и представить как истории успеха.
Власть метит свою историческую мифологизированную территорию памятниками — сегодня монументальная политика стала одной из самых важных. Бюст Сталина появляется в центре Москвы на так называемой Аллее правителей — под тем предлогом, что он всего лишь один из многих руководителей страны. Рядом с Кремлем водружается памятник князю Владимиру, крестившему Русь, причем этому сооружению легко можно приделать голову любого другого царя или генерального секретаря. То тут, то там возникают монументы — царю Ивану Грозному, прославившемуся жестокостью своих опричников, Ивану III, железной рукой объединявшему Русь и построившему символ Кремля — Спасскую башню, Александру III, подморозившему Россию после Александра II, Петру Столыпину, противоречивому премьеру-реформатору дореволюционной России. Все они несут аллюзивный смысл: Путин, наследник правителей Руси и России, он и собиратель земель, и идеологический объединитель, и реформатор, но не слишком либеральный. Странно, что пока не появился памятник Екатерине Великой, которая задолго до Путина тоже присоединяла Крым без единого выстрела.
Путинский режим — это полное слияние власти и собственности, когда те, кто правят Россией одновременно ею и владеют, почему, собственно, им так нелегко расстаться с властью, без нее у них кончается жизнь. Это тотальное вмешательство государства, то есть кланов, в разной степени приближенных к первому лицу, и их наемных менеджеров в дела общества. Это монополия на политику (один лидер в отсутствие легальной политической конкуренции), монополия на экономику (госкорпорации и государственные инвестиции определяют все, в том числе специфический характер конкуренции), монополия на души и умы людей (сочетание агрессивных прогосударственных медиа, причем не только телевидения, и активности Русской православной церкви, безоглядно поддерживающей власть), монополия на историю, правильные версии которой излагаются в учебниках, в речах и интервью первых лиц. Это корпоративистская система, где все объединены в специальные организации — от правящей партии и партий, имитирующих оппозицию, до молодежных лагерей и обласканных Кремлем НКО, и где почти все, что не контролируется властью, объявляется или «иностранным агентом» или «нежелательной организацией». Это эклектичная неписаная идеология, в которой соединяются националистическая мифология, высокая степень агрессии по отношению к Другому и Чужому, антизападничество, изоляционизм. И конечно, империализм.
Взятие Крыма стало кульминационной точкой развития путинского режима. И было актом не столько русского национализма, сколько русского империализма. Акция прямого действия — внезапная, жесткая, последовательная — объединила нацию вокруг Путина, вывела рейтинг одобрения его деятельности (не путать с электоральным рейтингом, который гораздо ниже) на плато более чем 80 процентов.
В принципе поддержка Путина во многом основана на успешных военных операциях, если мы под войной будем понимать любую стимуляцию в россиянах ощущения «осажденной крепости» и чувства возрождающегося величия. Допинговый скандал — это оборонительная война. Сирийская кампания — пример успешной наступательной войны. Самые популярные министры — защитники России на военных и дипломатических полях министр обороны Сергей Шойгу и министр иностранных дел Сергей Лавров. Рейтинг одобрения Путина последовательно снижался и пережил резкий подъем в сентябре 2008 года, сразу после августовской кампании — короткой войны с Грузией. Потом он снова снизился, а затем вырос во время Олимпиады-2014, которая тоже в некотором смысле рассматривалась как война — ее следовало выиграть любой ценой, в том числе и методом подмены проб мочи спортсменов. А потом был Крым, и рейтинг одобрения деятельности командира «осажденной крепости» больше ни разу не опускался.
Постсоветская идентичность
«История как будущее», влияние прошлого на настоящее и будущее России — феномен, который привлекает западных авторов. В самое последнее время вышли несколько книг, посвященных этой теме: например, Shaun Walker “The Long Hangover: Putin’s New Russia and the Ghosts of the Past” (Oxford University Press, 2017), Masha Gessen “The Future Is History: How Totalitarianism Reclaimed Russia” (Riverhead Books, 2017), Serhii Plokhy “Lost Kingdom: The Quest for Empire and the Making of the Russian Nation” (Basic Books, 2017).
Основа русской идентичности — и это подтверждает логика повествования «Утраченной империи» (Lost Kingdom) профессора Гарварда Сергея Плохия, которое начинается со времен царя Ивана III, — имперская. Собственно, и аннексия Крыма — это акт не столько русского национализма, сколько шаг имперский, удовлетворяющий дремлющие массовые фантомные боли утраченной империи. Крым для среднего россиянина не сравним по своему символическому значению вообще ни с чем. «Новороссия» российскому обывателю непонятна, Абхазия, Южная Осетия, Приднестровье — совершенно не родные. А Крым — культурно и исторически — имперская территория. Ровно поэтому его аннексия оценивается большинством россиян именно как восстановление исторической справедливости.
О культурно-исторических, эмоциональных, психологических причинах одобрения россиянами крымской аннексии пишет журналист Шон Уолкер в своей книге «Долгое прошлое» (The Long Hangover), сочетая элементы репортажа с политическим анализом. То, что произошло в Крыму в 2014 году, — главное событие постсоветской истории в России, кульминационная точка в развитии путинского гибридного авторитаризма. И его невозможно объяснить исключительно злой волей плохого Путина и его элит. С ними ответственность за присоединение чужой территории разделяет и большинство россиян, поддержавших и до сих поддерживающих эту акцию. «Крым наш» продлил жизнь путинскому режиму, и крымский эффект если и исчерпан, то не слишком значительно: если в 2015 году, согласно опросам Левада-Центра, 70% респондентов считали, что присоединение Крыма принесло России больше пользы, то в 2017 году такую точку зрения разделяют 64%. Акт присоединения стал главной опорой Путина, причиной сначала скачка, а затем стабилизации рейтинга одобрения его деятельности на плато 80%+.
Подзаголовок книги Уолкера — «Новая Россия Путина и призраки прошлого» (Putin’s new Russia and the ghosts of the past). Так вот этих призраков прошлого, вселившихся в живых крымчан и порождающих эйфорию в настоящем времени и ложные иллюзии относительно будущего, и описывает репортер «Гардиан». Собственно, речь не только о крымчанах и россиянах, но и об украинцах. Все они, как справедливо отмечает Уолкер, находятся в поисках постсоветской идентичности. Поэтому для кого-то романтизированным маяком в тумане оказывается путинская Россия, а для иных — очищенный от антисемитизма и нацизма образ лидера украинских националистов Степана Бандеры. Все это иллюзии и мифы, но живущие внутри обычных людей.
Уродливый постсоветский продукт — полевой командир донбасских сепаратистов по кличке Цыган, с описания которого и начинается повествование Уолкера. Вот такой диалог: «Массовые казни казались несколько неуместными в двадцать первом веке», — предположил я. «Никто не упрекает хирурга в том, что он вырезает опухоль скальпелем. Именно это мы и делаем с этим обществом», — таков был ответ. В советское время такой персонаж просиживал бы штаны в какой-нибудь пыльной конторе, а война дала ему шанс стать боссом, у которого есть жесткий и жестокий кодекс поведения и взгляды на действительность. И этими дикими взглядами он делится не с товарищем по работе в курилке, а применяет их на практике, чувствуя себя властелином геополитических процессов и собственную важность. Все это таким людям, как он, дала война. Война за Русский мир.
Описание такого рода персонажей — и притягательно, и отвратительно. Как и погружение в жизнь Александра Дугина, которого на Западе считают почему-то одним из идеологов националистический путинской волны, хотя влияние его было ограничено во времени и по ареалу распространения идей. Уж очень Дугин эзотеричен и невнятен. И, честно говоря, переоценен: настолько, что о нем именно на Западе пишут гораздо больше, чем в России, и он оказывается одним из семи персонажей книги журналистки Маши Гессен «Будущее — это история» (The Future Is History). Хотя это такой же, как и Цыган, «унесенный ветром» истории обычный постсоветский человек, одержимый ультраправыми фундаменталистскими идеями — сложными по форме, омерзительно простыми по содержанию.
Анатомия распада
В изучении истоков советского и постсоветского тоталитаризма и авторитаризма Маше Гессен помогает личная история и интеллектуальная биография еще одного персонажа — Льва Гудкова, директора Левада-Центра. При этом в книге недостает подробностей в описании интереснейших деталей зарождения советской социологической науки и полевых исследований. Конечно, Юрий Левада был главной фигурой, но невозможно писать о советской социологии, не упоминая, например, Бориса Грушина, который еще в 1960-е занимался едва ли не первыми в истории СССР опросами населения. Гессен обильно цитирует мемуары архитектора российских либеральных реформ Егора Гайдара, но, размышляя о причинах развала Советского Союза, не упоминает главную книгу о причинах и нюансах этого распада — «Гибель империи» того же Гайдара. Упущение Гессен — отсутствие очень важной истории — биографии круга экономистов, который сложился вокруг Егора Гайдара и Анатолия Чубайса, и их научных полуподпольных семинаров (Борис Немцов, чья дочь Жанна стала одним из главных персонажей книги, в конце 1980-х в этот круг ленинградцев и москвичей, отчасти новосибирцев, не входил). Идейные истоки российских либеральных реформ, которые взорвали сталинский дом советской экономики, следовало бы искать именно здесь — при всей важности круга социологов-шестидесятников, заложивших основы науки о советском и постсоветском обществе.
Рассуждая о кончине СССР, Маша Гессен спорит с выводами Сергея Плохия, сделанными им в более ранней книге «Последняя империя»: Советский Союз развалился именно потому, что он был империей — все имперские конструкции разваливаются. Безусловно, сама фатальная неизбежность развала империй (Австро-Венгерской, Османской, Британской) очевидна, но и, конечно, это не единственная причина распада именно коммунистического колосса. В то же время никакой сверхъестественной загадки в кончине СССР нет: империя была обречена на распад в силу своей, можно сказать, биологической исчерпанности. Стоило Горбачеву начать очень осторожную перестройку системы — сверху, как немедленно начался обвал, и лидеру только и оставалось, что бежать впереди лавины, делая вид, что он возглавляет процесс преобразований. Идейная, моральная, этическая, эстетическая, экономическая несостоятельность СССР была слишком очевидной, чтобы обвал не принял необратимый характер.
Не так давно мне довелось коротко поговорить с бывшим премьер-министром СССР Николаем Рыжковым. Сейчас он член Совета Федерации, ему 88 лет. Рыжков обладает совершенно четким видением того, что произошло в годы перестройки: можно и нужно было заниматься реформой экономики, но нельзя было, как он выразился, «трогать основы». То есть — советскую политическую систему. Именно после этого, с его точки зрения, а именно после так называемой XIX партийной конференции в 1988 году, на которой было принято решение о проведении первых свободных выборов в 1989 году, — все и посыпалось. Кстати, о принципиальном значении политического раскрепощения, гласности и выборов для распада СССР в «Утраченной империи» рассуждает и Сергей Плохий: «Первые свободные выборы трансформировали советское общество, поставив под вопрос структуру и даже единство многонационального СССР».
Вот еще что важно: распад Советского Союза не закончился строго 25 декабря 1991 года, когда советский флаг был спущен с Кремля. Это было лишь начало долгого процесса — физического и ментального — ухода империи, который продолжается до сих пор. И часть этого процесса — аннексия Крыма и война на востоке Украины.
Чтобы понять причины распада важно оценить абсолютно принципиальную разницу между эпохой перестройки и сегодняшним днем. Во второй половине 1980-х, после начала попыток модернизации сверху, за несколько лет сформировался общенациональный, точнее, общеимперский консенсус по поводу того, что народ готов отказаться от коммунизма. Это был простой месседж, объединявший всех. Хотя и по разным причинам: для кого-то это была национальная эмансипация, для иных — демократический порыв, для третьих — иллюзии, связанные с обретением материальных благ капитализма. Сейчас, наоборот, большинство, хотя вроде бы и хочет перемен, опасается их возможных негативных эффектов, а путинские элиты, учитывая именно опыт перестройки, больше всего бояться тронуть политические «основы» режима, а значит, не готовы инициировать модернизацию сверху.
Прошлое становится будущим
Когда Путин был выбран летом 1999 года преемником Ельцина, это объяснялось стремлением не допустить прихода к власти тандема, состоявшего из двух стариков-тяжеловесов — советского внешнеполитического гуру Евгения Примакова и московского мэра-госкапиталиста Юрия Лужкова. Более возвышенное и на самом деле не лишенное смысла объяснение — выбор Путина мотивировался попытками сохранить демократические и рыночные завоевания ельцинской эпохи. Не менее значимый мотив — гарантии безопасности самому Борису Ельцину и членам его политической «Семьи». Путин казался наилучшим кандидатом, несмотря на свое происхождение из КГБ-ФСБ.
Но в результате именно он разрушил почти все значимые достижения 1990-х, а свою харизму и легитимность построил на критике этой эпохи. Не всем было с самого начала понятно, что это человек, который готов строить государство корпоративистского типа в стиле Муссолини, однако с иллюзиями на его счет было покончено уже в 2001 году, когда он принял решение вернуть в оборот советский гимн. В 2003-м демократические партии не прошли в парламент, и был арестован Михаил Ходорковский. В 2007-м в мюнхенской речи Путин разъяснил Западу основы своей внешней политики. В 2014-м он реализовал все, что обещал Западу, но некоторое время стеснялся сделать. И тогда настало время управления страной — в том числе с помощью истории.
Название книги Гессен «История — это будущее» — очень точное в том смысле, что будущее России не просто определяется ее прошлым. Проектирование будущего элитами, массовые представления о возможном и желаемом будущем обуславливаются пониманием того, что в прошлом было хорошо, а что плохо. «Обеление» темных страниц истории, сознательное пропагандистское упрощение понимания исторических фактов лишают Россию будущего. Получается, что в нашей стране, где нет четкого образа будущего, а его идеальные герои, вроде Сталина, импортируются из «славного» прошлого, история и есть будущее.
В последний год в России популярным стал «народный» слоган: «Можем повторить!». Это своего рода угроза «атакующему» нас Западу. А повторить мы можем Победу — такую же, как во Вторую мировую войну. При полном забвении (и незнании!) того, что та Победа была достигнута в сотрудничестве с Западом и далась ценой огромного числа человеческих жизней.
Эту механику исторического сознания россиян, равно как и механизм дополнительной легитимации Путина за счет фактической приватизации им Победы в Великой Отечественной войне хорошо раскрывает Шон Уолкер. Точно так же поступал Брежнев — в советские годы критика режима считалась неприличной, потому что тем самым критиковалась наша священная Победа. Поздний советский режим держался не столько на вульгарной версии марксизма, сколько на объединяющей нацию памяти о войне. Но у Брежнева на это были хотя бы какие-то основания — он был участником войны.
Строго говоря, никакой эволюции взгляды Путина не пережили: он всегда был сторонником русского национализма, смешанного с имперским синдромом, сдобренного православием и ностальгией по СССР. А на историю смотрел глазами офицера КГБ СССР. Просто он не мог сразу позволить себе идеологический «каминг аут», на это потребовались годы. Сначала он пытался стать равным мировым лидерам, играя по их правилам, а когда ему это не удалось, начал устанавливать правила сам. Это развязало ему не только руки, но и язык — президент стал говорить ровно то, что думает на самом деле.
Назад дороги у Путина нет — не стоит ждать от него либерализации и демократизации: он научен опытом Михаила Горбачева, опрометчиво тронувшего именно политические основы своей власти, и напуган историями арабской весны и украинского майдана. Гибридный авторитарный режим вошел в стадию зрелости. Но как раз на рубеже 2018 года начался переход в стадию дряхления. Сам же лидер уже в меньшей степени напоминает Муссолини, и в большей — Франсиско Франко, который, согласно испанскому анекдоту, сидит в своем кабинете и перекладывает бумажки из папки «Проблемы, которые будут решены временем» в папку «Проблемы, решенные временем». Путинская постимперия тоже движется к своей трансформации в ритме медленной деградации без катастроф и революций. Свидетелями транзита от авторитаризма к более мягкому и открытому режиму мы станем еще не скоро. Как сказал еще в 1960-х годах Корней Чуковский: «В России надо жить долго».
